— А мы вот с заседания ЦКК идем, ввели твоего крестного, пусть сам себя и контролирует, он ведь падок на роскошь и молоденьких девушек, правильно я говорю Енох Гершенович?
Ягода угодливо склонил голову. Видимо, выпито было немало, раз перепутал имя, этого неприятного с землистым цветом лица, чрезмерно почтительного человека.
— Как вы себя чувствуете, Надежда Сергеевна?
— Раз стоит без пальто на холоде — значит хорошо, — Иосиф обнял ее, пошли, замерзнешь.
— Спасибо Генрих Григорьевич, я себя чувствую гораздо лучше, чем летом.
— Очень рад. Очень, очень рад. Поклон вашему батюшке, — и растворился в белом кружении вместе со своей длинной шинелью и усиками.
— Зачем ты при нем так об Авеле? — упрекнула она, стряхивая снег с его тужурки в передней. — Они ведь недолюбливают друг друга.
— Да что я сказал? Что Авель любит щупать молодых девчат? Так это всем известно.
— Грех невелик. Да и не он один любит, как ты говоришь, щупать. Я тому — живой свидетель.
— Лучше бы мертвый, — тихо и быстро шепнул на ухо и ушел в столовую. Она застыла с оленьей дохой в руках: «Послышалось? Кто-то из них двоих безумен».
— Надежда Сергеевна, — прошелестел нянькин голос из кухни.
Она подошла к двери.
— Что?
— Надежда Сергеевна, Васеньке надо травки успокоительной дать, ведь эти кроли прыгали перед смертью, как шамашедшие.
— Хорошо. Сварите. Унесли их?
— Унесли, унесли. Анна Сергеевна его отвлекла, а я и унесла.
Ночью она спросила, зачем он прошептал ей на ухо ЭТО. Он смеялся: «Ну опять тебе слышится-видится несуразица. Сказал, „пошли домой, хочу тебя“, что тут ТАКОГО? Нет, сделай так, как раньше, и вот так, и еще так, и еще так…». Потом неразборчиво, по-грузински.
Она здесь совсем не скучала по нему душой, скучала телом по широким плечам, твердому сильному подбородку, настойчивым рукам и губам.
Разве они разговаривали когда-нибудь так, как с Эрихом обо всем, что с ней происходит и что происходит рядом? Его интересовали только Пленумы, группировки, фракции. Нет, это несправедливо: его интересовали дела ее семьи. Когда у Павла с Женей наступил разлад, и Павел один уехал в Германию, он, встретив Женю на каком-то праздники в Кремле, грозно спросил: «А ты почему здесь?»
— А я не знаю, нужна ли я ему там, — дерзко ответила Женя.
— Нет, уж давай поезжай, нечего тебе здесь ошиваться, когда муж бобылем в чужой стране.
Можно сказать, способствовал воссоединению семьи. И, действительно, кажется, в Германии все у них наладилось, и машинистка из ВСНХ была забыта обоими.
И еще его очень интересовало здоровье Владимира Ильича. Весь года ежедневно спрашивал, как выглядит, как память, как речь. Когда наступало ухудшение, огорчался: «Мучается старик», цокал, качал головой, а летом двадцать третьего просто места себе не находил, так волновался. Она утешала, говорила, что Ильичу лучше, возвращается речь, начал понемногу диктовать, осенью переедут в Кремль. Но он боялся верить, выспрашивал все новые и новые подробности, заставлял ездить в Горки по несколько раз на неделе, что было ненужно и неудобно. Мария Ильинична и Надежда Константиновна с помощью Фотиевой справлялись и без нее. Хорошо, что Владимир Ильич всегда радовался ей. Помня, что она большая любительница собирать грибы, рассказывал, как его пытаются надуть, расставляя грибы вдоль дорожки.
Иногда она ловила на себе его взгляд, точно прикидывая что-то, и все не решался что-то спросить или о чем-то попросить.
Вдруг охватило необычайное беспокойство, почти лихорадка: накинула кофту, спустилась вниз. Площадь была безлюдна (час ужина) и молчаливо. Оркестр уже не играл, но в одном из домов кто-то неумело бренчал на пианино «Полонез» Огинского. Она посмотрела вдаль, там на вершине длинной горы на фоне — заката отпечатался частокол высоких елей, на склоне горы белели дома (где-то там улица Русская), ниже уже светились огни кафе и ресторанов на Главной улице (где-то там «Классик»), еще ближе — темный парк, где под ее взглядом зажглись пунктиры круглых фонарей вдоль дорожек; оттуда поднимался сумрак, но площадь была еще полна меркнущим светом. У фонтана кто-то сидел на скамье, к подъезду отеля «Веймар» подъехала пролетка, швейцар вынес чемоданы, следом за ним вышла высокая дама, дала швейцару на чай и повела пуделя на газон возле фонтана погулять перед дорогой. На скамейке кто-то сидел.
Она пошла торопливо вниз, под уклон площади, миновала «Веймар», свернула на дорожку влево, села на скамью.
— Зачем ты пришла? — не повернув головы, спросил доктор.
— Не знаю.
Он накрыл ее руку ладонью. Осторожно, как птицу.
— Мы будем продолжать лечение?
— Не знаю.
— Ты должна решить.
— Не могу.
— Может, мы найдем тебе другого врача?
— Нет. Другого не хочу.
— Но ты должна продолжать все процедуры и пить воду.
— Хорошо.
— Тогда пошли.
— Куда?
— Пить воду.
Странная пара появилась на колоннаде. Доктор Менцель, как всегда безукоризненно элегантный, словно бы насильно вел под руку красивую, но очень провинциального вида, женщину в вязаной кофте с обвисшими локтями и полами. Вид у обоих был несколько сомнамбулический: доктор механически кивал в ответ на почтительные приветствия пациентов и знакомых; гладко причесанная женщина смотрела вниз на носки своих довольно поношенных туфель.
Потом женщина стояла внутри ротонды, а доктор приносил ей воду. Кто-то сунулся было с любезным разговором, но доктор смотрел так холодно, почти дико, что любезник быстро отскочил и, удаляясь, даже оглянулся в недоумении.
— Теперь куда? В ресторан, в казино… ко мне. Ты хотела музицировать.
— Нет, не сегодня. Если можно — в геологический парк.
— В парк?! Конечно можно, но там темно и сыро. Впрочем, терренкур, кажется, освещен.
— Я хочу, чтобы мы пошли на кладбище.
— А… это не кладбище, это мемориал моих бедных товарищей, тем кому не так повезло, как мне. Ты не допила воды.
— Я больше не хочу.
— Нет, надо допить. Это лечение. Твои анализы меня огорчили, я не говорил тебе об этом?
— Нет, и не надо больше о лечении.
— Хочешь сказать, что оно не удалось. Авторитет оказался дутым. Но это не так. Просто я попался в ловушку.
— Ловушку? Какую ловушку?
— Объясню в другой раз. Вот пришли.
Они молча стояли под фонарем у заросшего склона с небольшими камнями. Железные таблички выделялись темными прямоугольниками на светлых валунах. Она чувствовала, как сверху с горы стекает пахнущий утренним заморозком воздух.
— Наши матери не подавали нам щитов, нас просто гнали, как баранов.
— Каких щитов, почему?
— Ну как же: у Плутарха в книге «Изречения лакедемонянок» есть эпизод: мать, провожая сына на войну, подает ему щит…
— Вспомнила: «С ним или на нем».
— Скажи, как по-твоему, выжив, я вернулся с ним или на нем?
— Вы просто вернулись. Как Одиссей.
— Одиссей, которого никто не ждал. Нет, неправда, мама ждала. Хочешь, поедем завтра навестим мою матушку? Или послезавтра?
— А здесь никого нет, кто был тогда в Богородске?
— Никого. Оттого, что ты встретила здесь меня, у тебя ощущение, что мир очень мал. Это в Европе тесно, многолюдно, а в Сибири, в Америке хватит места всем…
— Я вспомнила!
— О чем?
— Я вспомнила. Я сказала, что иногда мне кажется, что для меня нет места нигде, и вы что-то заметили на это очень тихо. Что? Мне показалось, вы сказали: «Мне тоже». Это так?
— Идем, ты можешь простудиться, заболеть, у тебя в семье наверняка есть туберкулезные.
— Брат болел туберкулезом желез. Он тоже воевал в Мировую.
— Ну, вот видишь, пошли. Скорее, скорее на улицу Узку, это здесь, рядом, там ты согреешься, поешь, — он тащил ее вниз по довольно крутому спуску, без дороги и говорил, говорил, как горячке. — Тебе понравится, там не шумно, это настоящее чешское без джазов.
У самого подножья холма, она споткнулась и почти упала ему в руки. Он обнял ее с такой силой, что она тихо вскрикнула.
— Прости, прости, — бормотал он, целуя ее шею, — прости сразу за все, что было, что будет… Я тебя мучал, я тебе не верил, я тебя подозревал, я обижал тебя и мучал, мучал, я — вор, я преступаю законы…
Ей почудилось, что он безумен, уперлась руками в его грудь. Теперь они смотрели друг на друга глаза в глаза. На его лицо падала странная тень, будто от решетки. И она увидела это лицо. Только очень изможденное, с огромными глазами, глядящее сквозь эту решетку. Свисток паровоза, деревянная теплушка дернулась, и лицо поплыло вбок.
— Что с тобой?
Она очнулась. Они сидели на скамье, ее голова у него на плече. Свет фонаря кружился колесом все медленнее, медленнее. Остановился, и тотчас нестерпимая боль в висках, в затылке. Она прикрыла ладонью глаза от света.
