Заглянула в детскую. Дети, конечно, спали. Вася укрылся шкурой медведя, огромная голова зверя была у него в ногах и смотрела на нее, оскалившись. В спальне подошла к зеркалу, незнакомая красивая смуглая от мороза женщина с чайной розой в вычурной прическе вопросительно смотрела на нее блестящими глазами.
В коридоре раздались шаги. Сердце замерло. Это были шаги Иосифа. Страх и радость. Значит, ни с какой Лелей на дачу не поехал, это был, как всегда, театр, но зачем? Значит, было нужно.
Теперь она не хочет никакого разговора, и не потому, что на этот раз преступил границы, бывало и не такое, а потому что она тоже предала, скрыла от него, что являлась укрывательницей контрреволюционной группы.
Он был не один. Еще чьи-то тяжелые шаги прошли в кабинет.
Он пришел со Стахом допрашивать меня, Стах это делает ночью, или с Ягодой. Да с Ягодой. Нет, он пришел с Берией. Но она не позволит Лаврентию войти в ее комнату.
Она вынула из ящика тумбочки «Вальтер», положила под подушку. Мягкие шаги Иосифа замерли возле двери, и дальше по коридору в детскую.
Он хочет забрать и увезти детей. Самое страшное.
Она рванулась к двери, вышла в темный коридор. Никого, в детской свет не горит. Вдруг его руки втолкнули ее в комнату. Из волос выпала роза, Иосиф вошел, отшвырнул цветок ногой в коридор и закрыл дверь.
Она села в изголовье кровати. Он запер дверь, подошел к окну, кашлянул в кулак. Сказал тихо:
— Я тебя люблю, Надя, никого я не любил так сильно, ты это знаешь, она смотрела на него потрясенно, но он не оборачивался от окна.
— …но ты испохабила нашу жизнь, и теперь ты еще предала меня.
— Да, я была с ними.
— Я знаю. Ты радуешься, что тебя не выдали, но твою подругу взяли из-за тебя и на банду рютинцев навела ты, за тобой следили, дура ты безмозглая, я боялся за тебя, боялся, что тебя убьют, чтоб убить меня, но убила меня ты своим предательством. Ты предала Советскую власть.
— Это неправда. Ты всех убеждаешь, что ты и Советская власть — одно и то же, ты опять хочешь обмануть меня, но я уже не шестнадцатилетняя девочка.
— Да уж. Связалась с контрреволюционной сволочью, с этими перерожденцами.
Он вдруг резко повернулся, сделал к ней шаг.
— Не подходи ко мне, — она вынула из-под подушки «Вальтер».
— Ха! Вот так новость! Это выблядки тебе дали, чтоб ты убила меня? Чего же ты ждешь, выполняй приказ, тебе ведь приказали, я знаю.
— Ничего не знаешь. Ты ничего не понимаешь в людях, ты признаешь только страх, я не радуюсь, что меня не выдали, мне стыдно.
— У тебя есть выход, — он дернул подбородком, показывая на «Вальтер».
— Как мне уходить, я решу сама, и почему я должна уходить? Я уеду с детьми в Харьков.
— Нет. Детей я тебе не отдам.
— Не сможешь.
— Смогу. Как ты думаешь, зачем я тебя в секретари к Ленину определил? — он начал расхаживать вдоль стены. — Чтоб от тебя польза была. И была. Помнишь, ты мне про тетрадочку рассказала.
— Нет. Не помню.
— Напрасно. Если б эта тетрадочка тогда была обнародована, сидеть бы тебе сейчас не здесь, а на Лубянке. Недаром Надежда Константиновна потом струхнула. Слишком серьезно дело могло повернуться.
— Это неправда. Скажи, что неправда, ты лжешь, как всегда.
— Правда, правда. Сама знаешь, что правда. Старик её искал, напрасно трудился, это потому, что ты сказала мне о ней. Если б не ты, вся страна повернулась бы верхним концом вниз, и ты вместе со мной полетела бы на хуй. Так что это ты, моя радость, помогла мне убрать старого маразматика, и ты мне больше не нужна, ты свое дело сделала.
Она догадывалась о той черной тетрадке, догадывалась и не хотела догадаться. Ничего изменить нельзя.
— Я выйду из партии.
— Ты из этой комнаты даже не выйдешь, а если выйдешь то только для того, чтобы рассказать всему миру, как твой отец и Федор были связаны с охранкой, а ты отравила Ленина. Рабочим понравится, что Сталин не щадит даже свою жену, если она враг.
— Ты сумасшедший. Уходи. Тебе никто не поверит.
— Поверят. Федор подтвердит, у него в голове мешанина, все подтвердит.
Он говорит правду, ведь все действительно наговаривают на себя, все, кого он задумал уничтожить, а Федор слаб, болен, они меня зарежут на операции, как зарезали Фрунзе, все шептали, что зарезали. Пускай, но только не позор отца. Он так близко стоит спиной, смотрит в окно, но невозможно в спину.
Он повернулся.
— Решай, что-нибудь. Уже три часа. Решай, — подошел к изножью кровати. На кителе одна пуговица болтается, завтра надо пришить. Завтра его не будет, не будет этих рук с заостренными пальцами, этой крепкой шеи, этих изломанных бровей, этих губ. Она видела много смертей, она знает, — облик меняется, прежнего человека совсем нет.
— Отпусти меня с детьми в Харьков.
— Нет. Это невозможно, тебе там нет места, ты никому там не нужна.
— Нюра…
— Ты нужна только мне, все остальные пользуются этим, мне без тебя не жизнь, но и с тобой — не жизнь, если бы ты меня любила, ты не стала бы врагом.
— Я пыталась с тобой поговорить.
— А надо было любить, как я тебя люблю. Избавь меня от муки видеть твой позор, позор Сергея. Сделай это сама, ты ведь храбрая. В конце концов воспользуйся еще одной привилегией.
— Уйди. Я хочу увидеть детей.
— Нет, Таточка. Я предупреждал тебя много, много раз, — он стоял, загораживая дверь. — Твои дружки считают меня посредственностью, но посредственность не может лишиться самого дорогого, ради идеи и потому…
Окончания она не услышала.
Холодным ноябрьским утром тысяча девятьсот тридцать второго года в голодной Москве возле одного из входов в здание нынешнего ГУМа, жалась к стене очередь. Одинокие прохожие трусцой пересекающие Красную площадь в поисках удачи и пропитания, замедлялись и спрашивали: «Что дают?»
Люди в очереди отворачивались от них. Медленно подошла и стала в конец хрупкая бледная женщина, и тут же проходящая мимо бабка в сером платке, повязанном концами крест на крест на спине, спросила:
— Барышня, что дают-то?
Женщина повернула голову, посмотрела огромными серыми глазами и отчетливо сказала:
— Смерть дают, бабушка.
Бабка отшатнулась, перекрестилась, а вокруг Ирины Гогуа вдруг образовалось пустое пространство.
Ирина Гогуа была арестована в тридцать четвертом году.
Александр Семенович и Мария Анисимовна Сванидзе — в тридцать седьмом.
Павел Сергеевич Аллилуев умер при странных обстоятельствах в тридцать восьмом.
Его жена Евгения Александровна арестована в сорок седьмом. Их дочь Кира — в сорок восьмом.
Анна Сергеевна Аллилуева — в сорок восьмом году.
Время от времени у входа в здание ЦК появлялся небрежно одетый коротко остриженный человек и пытался проникнуть внутрь.
Его аккуратно оттаскивали, сажали в машину и отвозили в огромный серый дом на набережной Москвы реки.
Это был несчастный Федор Аллилуев. Он хотел увидеть Сталина.
Сергей Яковлевич Аллилуев тоже хотел бы увидеть своего зятя, и тоже не мог, поэтому писал ему письма.
Например, такое:
Дорогой товарищ, Михаил Иванович!
Прошу простить меня старика за то, что беспокою тебя.
Дорогой и родной мне Иосиф.
Прошу принять от меня старика мое сердечное, горячее поздравление с великой заслуженной наградой Орденом Победы. А также с присвоением звания Героя Советского Союза. Вместе с тем от всей души поздравляю с присвоением высшего воинского звания Генералиссимуса Советского Союза.
Самоконтроль.
Навык (чешск.)
Доказательство силы.
