Ведь сначала твердил, что никуда ее не отпустит, что целебный воздух дубравы — лучшее лекарство, рядом Нюра, правда, она очень балует детей. Но они зато они и любят ее сильно. Ничего не хотелось: только сидеть в кресле на веранде и дремать. Все тащили ей что-то. Дети — жуков и бабочек, Нюра и Женя — пенки варенья и ягоды. Потом Стах перестал приезжать ночевать на дачу, она деликатно спросила у Нюры, не слишком ли утомили его многочисленные родственники. Нюра замахала на нее руками:
— Нет, нет, ты же знаешь, для Стаха дети — радость, праздник, он сам становится с ними ребенком, — и вдруг, приникнув, зашептала: — В городе обнаружена какая-то организация. Идут аресты. Какое-то обращение к членами партии. Стах почти не спит. Ужас!
Через несколько дней приехал Стах, осунувшийся, бледный. Спросил, каким-то прокурорским голосом, как себя чувствует.
— Хорошо.
— Вот отлично. Звонил Иосиф, он заедет за тобой.
— Но мне здесь хорошо. И потом… Я хочу заранее договориться о работе.
— Успеешь, успеешь. Не искушай судьбу.
Последние слова — какой-то жесткой скороговоркой. Повернулся и ушел. Поиграл с детьми, пообедал и отбыл.
— Что это с ним? — спросила Женя, войдя на террасу.
— Занят, устал.
— Неет. Что-то другое. Что он тебе сказал?
— Что Иосиф за мной приезжает.
— Тоже не то. Иосиф — это приятное, а он чем-то сильно и неприятно взволнован.
Стах действительно изменился. За день до приезда Иосифа решила съездить в город повидаться с Руфиной. Но Стах на ее заурядный вопрос, в котором часу утром он отправится, ответил, что, к сожалению, «прихватить» ее не может, и вообще возражает против визитов дам в Харьков.
«Там сейчас обстановка не очень подходящая для прогулок».
Говорил спокойно, с мягким польским «в» вместо «л» — «прогувок», но серые глаза, жестко выцвели.
— Это уже серьезно, — сказала Женя, когда женщины остались одни.
— Незачем, незачем туда ездить. Тиф, чесотка — Бог знает, чего понавезли эти летуны и спекулянты, а ты, сестричка, еще слабая, к тебе все может прилипнуть, — Нюра всегда и во всем придерживалась мнения мужа.
В Академии Руфины не было, дома тоже. На двери комнатки висел хилый замочек. Но однажды окликнула ее вечером возле библиотеки. Пошли в сквер и состоялся дикий, бредовый разговор. Руфина была как в горячке, дергала все время за рукав пальто.
— Арестованы все, даже человек из Ростова. Это провал. Кто-то выдал, донес. Кто-то из очень близких к делу. Донос был в Цека, потом рассматривали на Пленуме и Президиуме Цекака, Ярославский был ужасен, одновременно заседало Политбюро, ты не знаешь, что там было?
— Нет.
— А кто выдал, не знаешь?
— Нет.
— Определенно не знаешь?
Вдруг догадалась, что подозревали ее, и сразу жар, сердце замерло, как будто взлетела на качелях.
— Ты подозреваешь меня?
— А нет?
— Руфина, тебе надо отдохнуть, успокоиться, идем я провожу тебя домой.
— Я хожу туда, только чтоб покормить кота. Значит, не ты?
Не было ни обиды, ни возмущения: она имеет право так спрашивать, ведь все обернулось страшно. Страх гнул, расплющивая Руфину.
— Да, да, верю, иначе мы бы здесь не разговаривали. Ты не могла, кто-то другой, как быстро все провалилось, мы опоздали, у них огромная сила, огромный репрессивный аппарат мобилизован полностью, но ты, ты можешь все изменить, повернуть судьбу страны, судьбу мира…
«Она сходит с ума».
— … Надя, у тебя есть оружие, убей его, я же вижу — ты несчастна.
— Замолчи! Ты говоришь ужасные вещи, он мой муж, отец моих детей.
— А это забудь! Забудь!
Она придвинула лицо близко, от нее пахло голодом и бездомностью.
— … Ты несчастна, все несчастны, тебя никто не выдал, это настоящие люди, сделай ради них, история тебя оправдает, потому что польза будет огромная, ничем не измерить… Дай мне твой револьвер, — протянула руку к сумке.
Надежда отшатнулась, но Руфина успела схватить ручку портфеля.
— Там его нет.
Руфина очень сильно схватила ее за плечи.
— Ну сделай хоть что-нибудь. Все решает твой муж, все погибло, Мика погиб, погибла жизнь…
Хлынул ледяной ливень, капли падали на стекла ее очков, она не замечала.
— Иди домой, — Надежда обняла ее, сняла очки, вытерла стекла носовым платком. — Идем, ты отдохнешь, поговорим завтра. Идем, идем.
Обогнули Университет Шанявского.
— Не ходи со мной, — вдруг твердо сказала Руфина. — Завтра, так завтра.
Она оглянулась.
— Тогда в Харькове за нами следили, помнишь, мы шли к трамваю. Ты отдашь мне завтра свой револьвер.
— Нет. Это подарок брата.
— Я все равно найду. Так не дамся. Прощай, до завтра.
Но назавтра в институте ее не было. На двери в комнату замка не было. Надежда постучала, тишина. Открыла дверь. В крошечной комнате все было перевернуто, клочки ваты торчали из вспоротого матраса, книги, веера валялись на полу, там же сплющенные шары, свинченные со спинок кровати, возле печи — гора золы и пепла.
— Чего вам здесь надо? — спросил хриплый женский голос.
Надежда обернулась, огромная баба в подпоясанной ремнем байковой кофте в красный горошек вызывающе загораживала проход в коридор.
— Комната опечатана, какое право имели вы скрывать, я сейчас милиционера вызову.
Только теперь Надежда заметила на двери болтающуюся на шпагате сургучную печать.
— Я не увидела в темноте. Если хотите, вызывайте милицию, я подожду. Надежда сняла со стула разодранный тюфячок села. «Арсений!»
— Ты что ненормальная? — удивилась баба. — Давай иди быстро отсюдова, я печать прилажу.
— Где кот?
— Нашла о ком спрашивать. Иди, иди, не рассиживайся.
Надежда бродила среди поленниц, звала Арсения. Он не появился.
«Когда это было? Сегодня воскресенье, значит три дня назад». Она была у Авеля и встретила Ирину. Ирина, глянув на нее, тот час же вышла из комнаты. Как только прозвучало имя Рютина, Авель вскочил: «Нет! Нет! Нет! Не путай меня!»
— Но речь идет о моей подруге.
— Подруге!? Ты что с ума сошла! Я не слышал, ты не говорила. Зачем ты в это дело лезешь? Тебе за тридцать, а ты, как ребенок. Иди, иди, мне надо работать. Не слышал, не говорила, не слышал, не говорила, все. Иди и Ирину забирай.
Весь день все валилось из рук. Вечером, знала, придет Сергей Миронович, сумеет ли он как-нибудь понять, взглядом намекнуть об исходе дела?
В доме были посторонние, рабочие на кухне устанавливали электрическую плиту. Ощущение бездомности, неуюта. Решила сама отвести Светлану на ритмику, там рядом живет Ирина, можно зайти к ней проведать ее дочку существо, похожее на дьячка. Родилась в феврале, смешная с длинными волосами на затылке. Ирина с ней одна, брак не удался. Под ворчание Мяки «Зачем раздавать детское, может, еще пригодится» собрала Светочкины младенческие платьица, рубашечки, носочки.
Ирина сидела одна, переводила для заработка, Танечку забрала на воскресенье Иринина тетушка. Надежде показалось, что Ирина не очень обрадовалась ее неожиданному приходу. «Кажется, это последнее место, где мне всегда были рады».
— Ирина, что происходит с Авелем?
— То же, что и со всеми. Боится. Давай выпьем вина, и я тебе погадаю, я сегодня в ударе.
— Не хочу. А ты боишься?
— Боюсь.
— Чего?
— За Танечку боюсь, что одна останется. Выпей, вино хорошее, мягкое.
От бессонной ночи знобило. Прилегла на диван, Ирина укрыла пледом. Снилось, что Иосиф рвется в комнату, а она из последних сил держит дверь, и вдруг ноги ее начинают проваливаться в глину.
Проснулась от ужаса, что проспала, не забрала во время Светлану.
— Который час?
— Ты спала всего пятнадцать минут.
Ирина раскладывала пасьянс. Бутылка на столе пуста.
— Не волнуйся, я не спиваюсь. Просто это хорошее лекарство от всяких ненужных мыслей.
Они уже были в кабинете Иосифа. Зашла поздороваться и ничего не поняла, ни взгляда особого, и голос ровный, спокойный.
Пепельница полна окурков. Она взяла, унесла на кухню в ведро.
Возвращалась очень медленно, потому что дверь в кабинет была открыта, и Иосиф говорил:
— Я понимаю, Серго, он склонен к бандитским выходкам, как в феврале, когда выступил против Вышинского, и этот говнюк Каганович туда же — хотели опорочить практическую линию ЦК, — она замерла в коридоре, — не понимают, что этот ленивый народ может заставить работать только страх, но ты…
Сзади раздалось страшное рычание, и кто-то ударил ее по плечу. Она обернулась, еле сдержав крик. Вася, накрывшись шкурой белого медведя, раскачивался перед ней.
— Глупые шутки. Откуда шкура?
— Сергей Миронович подарил.
Иосиф протянул через порог руку, взял пепельницу и закрыл перед ней дверь.
Пришли Павел с Женей. Иосиф, как всегда, с Женей был нежен, а Павла почему-то называл генералом. Когда Иосиф повел их на кухню показывать, как работает новая плита, Сергей Миронович очень спокойно сказал:
