Но все равно ора не избежала. И какого ора, с швырянием сапога, ему стала изменять обычная сдержанность. Что-то гнуло его, тревожило, он много пил и много валялся на диванах. По сути это была депрессия. В конце июня ей подбросили анонимную записку.
«Лучших большевиков-ленинцев объявили контрреволюционерами. Не они, а сталинцы истинные контрреволюционеры. В стране господствует диктатор Сталин — дикий и кровожадный, каких еще не знала страна. Открыто надо признать, что ленинской партии нет, а есть сталинская».
Стало противно: значит в аудитории кто-то зорко наблюдал за ней, и когда она вышла на перемену, трусливо подложил в тетрадь записку.
Настроение было испорчено, поэтому на званые именины пришла сумрачная.
Иосиф к наркому идти не пожелал, предпочел остаться на диване. Пришла после занятий и сразу же в передней, почувствовала себя неловкой, плохо одетой, не по-праздничному усталой.
Здесь все сверкало, сияло, звенело, жирно лоснилась мебель красного дерева, мозолили глаза многочисленные вазочки и статуэтки-пастухи, маркизы, собачки, искрился хрусталь люстр. Дора, в панбархатном платье до полу, невольно взглянула на запыленные туфли гостьи.
— Я из библиотеки, — извинилась за туфли Надежда.
— Что ты, что ты! Все прекрасно. Ты всегда элегантна.
Первый тост был за Иосифа, выпили стоя, с Надеждой чокались многозначительно, глядя в глаза.
Стол напоминал клумбу в цековском санатории, все цвета: от палевого оливье и розовой лососины до черного пятна икры в большой хрустальной миске, потом пили за именинницу, за ее родителей, за железные дороги Советского Союза, потом долго молча ели.
Надежда подумала, что их застолья, благодаря Иосифу, все же интереснее, по-грузински изящнее что ли и еда хоть и не такая обильная, но вкуснее, разнообразней. Здесь все отдавало общепитовским майонезом.
«Скоро запоют, — обреченно подумала она. — Запоют, потому что разговаривать не о чем. Опасно разговаривать».
Действительно запели. Но не так проникновенно и слаженно, как часто пели Иосиф, Вячеслав Михайлович и Клим, а громко, надрывно пусто. Надежда выскользнула в прихожую, Дора тотчас за ней.
— Как уже?
— Да, да. Извини, завтра уезжаем в Зубалово, надо собрать детей.
— Я передам для них сладкое.
Хотя с Грановского пешком минут пятнадцать, вместо огромных кусков, покрытых пеной взбитых сливок, украшенных вишнями, притащила какое-то розовое мессиво.
Но дети обрадовались, набросились с небывалой жадностью. Она следила, чтоб не переедали сладкого, и вдруг такое пиршество.
«Каким будет приговор? И что будет со мной? Не надо было уезжать в Харьков. Но ведь сил уже не было жить рядом. Надо было спасать их любовь. Любовь умирала. Он сказал ужасные слова, когда они вернулись от Молотовых».
Каролина Васильевна сказала, что хозяин ужинает у Молотовых, и она, оставив мурлычащих, стонущих, хрюкающих от удовольствия детей пошла к соседям. Иосиф уважал Полину, считался с ее мнением, и очень любил ее украинские борщи с пампушками. Молотовы были «свои», не то что люди оставшиеся в доме на Грановского.
Иосиф обрадовался, когда она вошла, похлопал ладонью по стулу, стоящему рядом. И прибор ждал ее — Полина, кроме всех своих достоинств, была еще и хорошей подругой.
Говорили о том, как правильно поступил Иосиф, отменил несколько месяцев тому назад партмаксимум.
— Да я только что видела результаты. Стол ломился, дамы, наконец, вынули бриллианты, ощущение, что побывала в нэпманской компании, а не у наркома.
— Ну, наверное, уже пора отбросить спартанские ограничения, — мягко сказала Полина. Это был сигнал, призыв остановиться, но она чувствовала привкус майонеза, помнила взгляд на туфли и огромную черную кляксу икры посреди стола.
— Меня это все не касается, я ношу шубу времен Туруханска, и вполне доволен.
— Ошибаешься, очень даже касается.
— Как это? Ты будешь покупать бриллианты? Ха-за. Денег не хватит, — он тоже не хотел поворота темы. — Разве, что с Нового года начнешь зарабатывать.
— Я имела ввиду другое: теперь всякая нечисть полезет в партию. Раньше партийный получал меньше беспартийного, неважно, кем он был, пусть даже директором. Теперь наступает власть бюрократии.
— Надя, ведь НЭП был властью капиталистических элементов, надо от них избавляться. Но не для того, чтобы придти к уравниловке, — это Вячеслав Михайлович тихо и проникновенно.
— Давайте назовем такие идеи по-другому. Например — идеей социального равенства.
— Или, что будет еще правильней, левацким бузотерством и мелкобуржуазным загибом. — добавил Иосиф.
— Или, — подхватила Полина, — обыкновенной человеческой завистью к положению других. Я, конечно, имею ввиду не вас, Надя.
— Почему нет? Может, ей хочется бриллиантов.
Она ненавидела эту манеру называть ее в третьем лице, ненавидела, ненавидела, потому что знала — специально, чтоб обидеть, унизить. Надо было прекращать этот разговор или уйти. Но она и так боится нечаянно вызвать взрыв и вечно молча сидит где-нибудь в сторонке.
— Объясните мне, зачем закрывают концессии?
— Затем, что капиталистические элементы нам не нужны, — вежливо пояснил Молотов.
— А по-моему это бюрократия хочет распоряжаться всем без помех. Распределять.
— Ты думаешь, рабочим нравятся кулаки и мелкая буржуазия?
— Это… это… хорошо, оставим этот разговор. Я только хотела сказать, что борьба против равенства — вот, что объединяет бюрократов и нэпманов.
Молчание.
— Светланочка удивительная девочка. Я не знала, что она уже умеет писать, наша тоже выводит какие-то каракули. Иосиф, съешьте еще пампушку, ну пожалуйста, вам же хочется, я вижу.
— Хочется, очень хочется, но… вы их чесноком натираете.
— Конечно. Это положено.
«Там майонез, здесь чеснок».
— Что в теоретики подалась? Может, в школу к своему Бухарчику запишешься? У тебя в башке мякина, плохо — плохо, хорошо — тоже плохо. Так НЭП это хорошо или плохо?
— Ты хочешь говорить серьезно?
— Очень серьезно. Для меня важно мнение рядового члена партии.
— НЭП это не хорошо и не плохо. Это ошибка Ленина, которой ты воспользовался, но уравниловка это тоже откат.
— Ничего не понимаю. Объясни мне неразумному, как это воспользовался ошибкой.
— Ты почувствовал тягу бюрократии к хорошей жизни.
— Что же тут плохого. Бюрократы тоже люди.
— Бюрократы — воры. Они и мелкая буржуазия конкурируют за власть. Ты ставишь на бюрократию. На маленьких незаметных людей, которые всем будут обязаны тебе. Теперь они будут всем распоряжаться, и они обглодают страну.
— Интересная мысль. Теперь скажи, зачем мне это нужно?
— Я же сказала — они всем обязаны тебе. Ты их покупаешь, в благодарность они позволят тебе все.
— Значит, я такой дьявол, злодей, соблазняю праведных большевиков, ведь они же все большевики, с этим ты согласна?
— Большевик, отрекшийся от идеи социального равенства, купленный привилегиями, готов к выполнению самых жестоких и несправедливых приказов.
— Приказы буду отдавать конечно я?
— Ты очень хорошо понимаешь людей, чувствуешь их сильные и слабые стороны.
— Это мы уже слышали. Отвечай по существу.
— Я по существу. Ты умеешь играть на плохих, низменных качествах людей.
— Знаешь, что самое печальное? Я знаю наперед все твои доводы. Если скажу, что рабочим не нравится власть кулака и мелкой буржуазии, ты ответишь, что это трюк, подлизывание к рабочим, потому что самому не справится, ты это почти сказала у Молотовых, если я скажу, что момент в стране сейчас очень серьезный, ты возразишь, что я чувствую шаткость своего положения и поэтому не выступаю ни на конференциях, ни на пленумах. Попросту говоря — боюсь…
Впервые она не решалась взглянуть на него, потому что то, что он говорил, было правдой.
— Ты — враг, Надя… Ты мне как ядро на ноге каторжника…
— Какой же выход?
— Выход у тебя есть. Уйди, не мешай.
Если бы одинокий прохожий оказался на Моховой глубокой, темной октябрьской ночью и над черными стенами Кремля увидел два узких освещенных окна, он наверняка бы подумал: «Это Сталин не спит». Но прохожие в такой час по Моховой не ходили — некуда здесь было ходить ночью.
Она не могла уснуть. Иосиф тоже не спал, она слышала, как он из кабинета ходил на кухню. Иногда он любил ночью поесть, и Каролина Васильевна оставляла для него на столе бутерброды и накрытую теплым стеганым «немецким» колпаком кастрюльку любимой гречневой каши с жареным луком. Совсем рядом, через коридор, не спал человек, делавший ее и безмерно счастливой, и безмерно несчастной. Человек, от которого зависела судьба «преступников» числом двадцать один. Придуманная им дата рождения. Никогда не спрашивала, зачем изменил год и дату, хотя могла. Неважно. А сейчас не может совершить самого насущного: пройти несколько шагов по коридору и спросить, что будет с ними, что будет с ней? Что означало «уйди», уйти от него или… вообще? Но ведь он прервал отдых в Сочи, сам приехал за ней, отвез в Москву. Она убеждена — позвонил Стах. Позвонил, когда она уже чувствовала себя здоровой. Почему?
