В ответ был визг, что здесь – не публичный дом. И Ирка, конечно, была права.
– Немедленно убирайтесь, – проговорила она, немного остыв, – сию же минуту вон! Я вас ненавижу!
– Я сам себя ненавижу. Спокойной ночи.
Сказав так, Виктор Васильевич повернулся, перешагнул через Женьку, которая с рёвом корчилась на полу, и вышел на лестничную площадку. Затем – на улицу. Всё лицо у него пылало. Но дождь его остудил. На лавочке уже не было никого. Нащупав в кармане ключ от машины, Виктор Васильевич сел за руль, включил фары, запустил двигатель и, разбрызгивая колёсами лужи, выехал из двора. Потом он погнал к кольцевой дороге, так как Лариса жила по другую сторону от неё, в Новокосино.
А Прялкина жила в Марьино. В половине первого ночи её разбудил звонком муж Ларисы, с которым дылда-блондинка была в приятельских отношениях. Он в истерике сообщил ей, что оказался на лестнице, потому что начальник его жены, ворвавшийся к ним в квартиру десять минут назад, его просто вышвырнул, и теперь в квартире творится нечто ужасное, потому что Лариса стонет.
– Что здесь ужасного? – удивилась Прялкина, мозг которой ещё только просыпался, – дураку ясно, что она стонет от удовольствия! Всё нормально.
– Это нормально? – неистово завизжал мобильник, – ты издеваешься надо мной? Да я здесь сейчас повешусь! Ясно тебе?
– Ну, и идиот! Ты сам виноват во всём. Муж ты или кто? Зачем вы его впустили?
– Его впустила она!
– А ты что – бревно, которое можно взять да и отодвинуть? Полицию вызывай!
– Но эта паскуда меня потом уничтожит!
– Так на хрен ты женился на ней, дурак? Захотелось ада? Вот и не жалуйся!
Бедный парень что-то залопотал, но Прялкина дальше слушать его не стала. Сбросив звонок, она поднялась с дивана, и, включив свет, набрала Ларисе. Та была недоступна. Виктор Васильевич был доступен, но он не вышел на связь. Пришлось вызывать такси, напяливать кое-как первое попавшееся и мчаться предотвращать суицид.
Ночь была дождливая, но промокнуть Прялкина не успела, так как машина уже ждала около подъезда. Водитель гнал очень быстро, заторов не было, и минут через двадцать пять Прялкина уже входила к Ларисе. Та ей очень охотно открыла дверь. Несчастного мужа – ни мёртвого, ни живого, около лифта не было.
– Он, наверное, пошёл к маме, – предположила Лариса, – она живёт на соседней улице. Чёрт бы с ним.
– Полностью согласна. Где твой герой-любовник?
Виктор Васильевич неподвижно сидел на кухне, как Петр Первый, допрашивающий царевича. Не в пример Ларисе, которая красовалась в одном белье, он полностью был одет и, вообще, выглядел молодцом. Ясность его взгляда не удивила Прялкину. Она знала, что Гамаюнов трезвеет быстро.
– Виктор Васильевич, вы нас всех загоните в гроб, а сами останетесь, – заявила она, садясь рядом с ним за стол, – из таких, как вы, надо делать скальпели! Я нисколько не сомневаюсь, что вы отравите жизнь своим пра-пра-правнукам.
Оскорбление Гамаюнов проглотил молча. Возможно, впрочем, что он его не услышал, ибо был занят своими мыслями. Но когда Лариса стала варить для Прялкиной кофе, Виктор Васильевич попросил:
– Приготовь и мне, но только не крепкий.
– Да, разумеется, крепкий кофе вреден для сердца! – не унималась Прялкина, – это просто смешно! Из-за вашей дури человек семь не спят этой ночью! Наверное, и жена, и дочки психуют. А может быть, и соседи. Виктор Васильевич, вам когда девчонки стали давать? Видимо, лет в сорок, когда вы уже прославились?
– Ну тебя, – поморщился Гамаюнов, – ты – просто злая коза! Если я однажды увижу тебя с рогами, то не подумаю, что упился.
– Правильно сделаете, – одобрила Прялкина, – только я не коза, я – дьявол с рогами! Именно тот, к кому вы стремитесь всей своей гнусностью. Хватит пить, Гамаюнов! Я уже здесь! Ау! Давай целоваться! Смотри, какой я красивый! Лучше ведь не найдёшь, даже под забором!
– Я вам сейчас поцелуюсь, сволочи! – закричала Лариса, видя, что Прялкина не замедлила пересесть к Виктору Васильевичу на колени и обняла его, на что он ответил вялой улыбкой, – вы что, совсем охамели? Слезь! А ну, быстро слезь, зараза такая!
Поскольку в руке Ларисы была посудина с кипятком, Прялкина немедленно слезла и вновь уселась на стул, ужасно собой довольная. Достав «Винстон» и зажигалку с изображением льва, она закурила. Виктор Васильевич, поглядев на часы, кивнул и сказал:
– Спасибо вам, девочки.
– Мне пока ещё не за что, – откровенно состроила глазки Прялкина, хоть Лариса посудину с кипятком всё ещё держала в руке. Поставив её на газ, она попросила:
– Олечка, успокойся! Ты хоть не будь свиньёй.
– Спасибо тебе, прекрасная козочка, – обратился Виктор Васильевич уже лично к Прялкиной, – мне понятна твоя печаль. Ведь я поступал в институт сразу после школы, а ты – после героина, когда тебе было двадцать семь. Ты сделала невозможное для того, чтобы изменить свою жизнь. Поэтому ты с таким огорчением наблюдаешь, как катится под откос моя. Я тебе сочувствую.
– А себе? – воскликнула Прялкина, – и какой во всём этом смысл? Вы можете сформулировать?
– Прялкина, самому себе сочувствовать невозможно, если я правильно понимаю законы логики и грамматики. Но себя можно жалеть. Наверное, как раз этим я занимаюсь по мере сил. Дураку понятно – если ты не способен иронизировать над самим собой, тебя поднимают на смех другие.
– Виктор Васильевич, ваша самоирония перешла все мыслимые границы! – гневно произнесла стоявшая у плиты Лариса, мешая ложечкой в турке, – да и при чём здесь она? Вы просто теряете человеческий облик и не даёте людям спокойно спать по ночам! Это не смешно! Совсем не смешно!
– Вот видишь, ты надо мной уже не смеёшься, – заметил Виктор Васильевич, с интересом следя за Прялкиной, потому что взгляд у той изменился. Она гасила окурок о край стола.
– Но вы никогда не были смешны – ни пьяный, ни трезвый! – не успокаивалась Лариса, – зачем всё это? Не понимаю! Не вижу логики!
– А он видит.
– Кто?
– Чёрный человек. Он всегда всё видит.
Прялкина вдруг вскочила и начала мотаться из угла в угол с риском на что-нибудь налететь, поскольку глаза её были сонными, а движения – очень резкими.
– Гамаюнов, – громко заговорила она, – вы просто урод, понятно? А быть уродом – это гораздо хуже, чем быть смешным. Я была смешна, когда становилась в разнообразные позы за эфедрин. Надо мной смеялись, когда, к примеру, насиловали меня в машине, потом вышвыривали – раздетую, в минус пять, на загородной дороге. Я очень много чего могу ещё рассказать про свою забавность. Но вот уродом я не была никогда. Ведь я никому не портила жизнь. И умела плакать! У вас, моральный урод, утопилась дочь. А вы продолжаете веселиться! И делаете несчастными двух других своих дочерей. И несёте чушь про самоиронию, прикрывая вздором
