Велел доложить, а сам вступаю в залу.
ГЛАВА ШЕСТЬДЕСЯТ ШЕСТАЯ
Уж я ходил-ходил, ходил-ходил по этой зале, нет ни ответа, ни привета, и казачок совсем как сквозь землю провалился.
Наконец растворяется дверь, и казачок тихо подходит на цыпочках и шепчет:
- Барин, - говорит, - изволят спрашивать: вы по делу или без дела?
Черт знает, думаю, что на это отвечать! Скажу, однако, если он бьет на такую официальность, что приехал по делу.
Малец пошел и опять выходит и говорит:
- По делу пожалуйте в присутствие.
- Ну, мол, - так поди скажи, что я без дела. Пошел, но и опять является.
- Как, - говорит, - ваша фамилия?
- Ватажков, - говорю, - Ватажков, я же тебе сказал, что Ватажков.
Юркнул малец и возвращается с ответом, что барин-де сказал, что они никакого Сапожкова не знают.
То есть просто из терпения вывели!..
Рассвирепел я, завязал мальчишке дурака и ухожу, как вдруг, слышу, добродушным голосом кричат:
- Ах ты, заморская птица! Орест Маркович! воротись, брат, воротись! Я ведь думал, что черт знает кто, что с докладом входишь! Гляжу, в окне красуется Василий Иванович Фортунатов - толст, сед, сопит и весь лоснится.
Возвращаюсь я, и облобызались.
Обыкновенные вопросы: что ты, как ты, откуда, давно ли, надолго ли? Ответив на этот допрос впопад и невпопад, начинаю сам любопытствовать.
- Как ты? - говорю. - Я ведь тебя оставил социалистом, республиканцем и спичкой, а теперь ты целая бочка.
- Ожирел, брат, - отвечает, - ожирел и одышка замучила.
- А убеждения, мол, каковы?
- Какие же убеждения: вон старшему сыну шестнадцатый год - уж за сестриными горничными волочится, а второму четырнадцать; все своим хребтом воздоил и, видишь, домишко себе сколотил, - теперь проприетер.
- Отчего же это ты по новым учреждениям-то не служишь, ни по судебной части и не ищешь места по земству?
- Зачем? пусть молодые послужат, а я вот еще годок - да в монастырь хочу.
- Ты в монастырь? Разве ты овдовел?
- Нет, жена, слава богу, здорова: да так, брат... грехи юности-то пора как-нибудь насмарку пускать.
- Да ведь ты еще и не стар.
- Стар не стар, а около пяти десятков вертится, а главное, все надоело. Модные эти учреждения, модные люди... ну их совсем к богу!
- А что такое? Обижают тебя, что ли?
- Нет, не то что обижают... Обижать-то где им обижать. Уж тоже хватил "обижать"! Кто-о? Сами к ставцу лицом сесть не умеют, да им меня обижать? Тьфу... мы их и сами еще забидим. Нет, брат, не обижают, а так... Фортунатов вздохнул и добавил: - Довольно грешить.
Показалось мне, что старый приятель мой не только со мною хитрит и лицемерит, но даже и не задает себе труда врать поскладнее, и потому, чтобы положить этому конец, я прямо перешел к моей записке, которую я должен составить, и говорю, что прошу у него совета. - Нет, душа моя, - отвечает он, - это по части новых людей, - к ним обращайся, а я к таким делам не касаюсь.
- Да я к новым-то уж обращался.
- Ну и что же: много умного наслушался? Я рассказал. Фортунатов расхохотался.
- Ах вы, прохвосты этакие, а еще как свиньи небо скопать хотят! Мы вон вчера одного из них в сумасшедший дом посадили, и всех бы их туда впору.
- А кого это, - спрашиваю, - вы посадили в сумасшедший дом?
- Становишку одного, Васильева.
- Боже мой! Ведь я его знаю! Философ.
- Ну вот, он и есть. Философию знает и богословию, всего Макария выштудировал и на службе состоит, а не знал, что мы на богословов-то не надеемся, а сами отцовское восточное православие оберегаем и у нас господствующей веры нельзя переменять. Под суд ведь угодил бы, поросенок цуцкой, и если бы "новым людям", не верующим в бога, его отдать - засудили бы по законам; а ведь все же он человечишко! Я по старине направил все это на пункт помешательства.
- Ну?
- Ну, освидетельствовали его вчера и, убедивши его, что он не богослов, а бог ослов, посадили на время в сумасшедший дом.
ГЛАВА ШЕСТЬДЕСЯТ СЕДЬМАЯ
У меня невольно вырвалось восклицание о странной судьбе несчастного Васильева, но Фортунатов остановил меня тем, что Васильеву только надо благодарить бога, что для него все разрешилось сумасшедшим домом.
- И то, - говорит, - ведь тут, брат, надо было это поворотить, потому на него, ведь поди-ка ты, истцы-то три власти: суд, администрация, и духовное начальство, - а их небось сам Соломон не помирит.
- Не ладят?
- И не говори лучше: просто которого ни возьми - что твой Навуходоносор!, коренье из земли норовит все выворотить. - Губернатор каков у вас? Фортунатов махнул рукой.
- Сделай, - говорит, - ему визит, посмотри на него, а главное, послушай - поет курского соловья прекраснее.
- Да я, - отвечаю, - и то непременно поеду.
- Посоветоваться... вот это молодец! Сделай милость, голубчик, поезжай! То есть разуважишь ты его в конец, и будешь первый его друг и приятель, и не оглянешься, как он первое место тебе предложит. Страсть любит свежих людей, а через полгода выгонит. Злою страстью обуян к переменам. Архиерей наш анамедни ему махнул: "Полагаю, говорит, ваше превосходительство, что если бы вы сами у себя под начальством находились, то вы и самого себя сменили бы?" Вот, батюшка, кому бы нашим Пальмерстоном-то быть, а он в рясе. Ты когда у губернатора будешь, боже тебя сохрани: ни одного слова про архиерея не обмолвись, - потому что после того, как тот ему не допустил перемазать храмов, он теперь яростный враг церкви, через что мне бог помог и станового Васильева от тюрьмы спасти и в сумасшедший дом пристроить.
- Позволь же, - говорю, - пожалуйста, как же ты уживаешься с таким губернатором?
- А что такое?
- Да отчего же он тебя не сменит, если он всех сменяет?
- А меня ему зачем же сменять? Он только одних способных людей сменяет, которые за дело берутся с рвением с особенным, с талантом и со тщанием. Эти на него угодить не могут. Они ему сделают хорошо, а он ждет, чтоб они что-нибудь еще лучше отличились - чудо сверхъестественное, чтобы ему показать; а так как чуда из юда не сделаешь, то после, сколь хорошо они ни исполняй, уж ему все это нипочем - свежего ищет; ну, а как всех их, способных-то, поразгонит, тогда опять за всех за них я один, неспособный, и действую. Способностей своих я не неволю и старанья тоже; валю как попало через пень колоду - он и доволен; "при вас, говорит, я всегда покоен". Так и тебе мое опытное благословение: если хочешь быть нынешнему начальству прелюбезен и делу полезен, не прилагай, сделай милость, ни к чему великого рачения, потому хоша этим у нас и хвастаются, что будто способных людей ищут, но все это вздор, - нашему начальству способные люди тягостны. А ты пойди, пожалуй, к губернатору, посоветуйся с ним для его забавы, да и скопни свою записку ногой, как копнется. Черт с нею: придет время, все само устроится.
- Ну нет, - говорю, - я как-нибудь не хочу. Тогда лучше совсем отказаться.
- Ну, как знаешь; только послушай же меня: повремени, не докучай никому и не серьезничай. Самое главное - не серьезничай, а то, брат... надоешь всем так, - извини, - тогда и я от тебя отрекусь. Поживи, посмотри на нас: с кем тут серьезничать-то станешь? А я меж тем губернаторше скажу, что способный человек приехал и в аппетит их введу на тебя посмотреть, - вот тогда ты и поезжай.
"Что же, - рассуждаю, - так ли, не так ли, а в самом деле немножко ориентироваться в городе не мешает".
ГЛАВА ШЕСТЬДЕСЯТ ВОСЬМАЯ
Живу около недели и прислушиваюсь. Действительно, мой старый приятель Фортунатов прав: мирным временем жизнь эту совсем нельзя назвать: перестрелка идет безумолчная.
В первые дни моего здесь пребывания все были заняты бенефисом станового Васильева, а потом тотчас же занялись другим бенефисом, устроенным одним мировым судьею полицеймейстеру. Судьи праведные считают своим призванием строить рожны полиции, а полиция платит тем же судьям; все друг друга "доказывают", и случаев "доказывать" им целая бездна. Один такой как из колеса выпал в самый день моего приезда. Перед самой полицией подрались купец с мещанином. За что у них началась схватка - неизвестно; полиция застала дело в том положении, что здоровый купец дает щуплому мещанину оплеуху, а тот падает, поднимается и, вставая, говорит: - Ну, бей еще! , Купец без затруднения удовлетворяет его просьбу; мещанин снова падает и снова поднимается и кричит;
- А ну, бей еще!
Купец и опять ему не отказывает.
- Ну, бей, бей! пожалуйста, бей!
Купец бьет, бьет; дело заходит в азарт: один колотит, другой просит бить, и так до истощения сил с одной стороны и до облития кровью с другой. Полиция составляет акт и передает его вместе с виновными мировому судье. Начинается разбирательство: купца защищал учитель естественных наук, и как вы думаете, чем он его защищал? Естественными науками. Нимало не отвергая того, что купец бил и даже сильно бил мещанина, учитель поставил судье на вид, что купец вовсе не наносил никакой обиды действием и делал этим не что иное, как такую именно услугу мещанину, о которой тот его неотступно просил при самих служителях полиции, услугу, которой последние не поняли и, по непонятливости своей, приняли в преступление.
