Мама ликовала, но вдруг я услышала голос отца, сдержанный, сухой: "Ну как? Ты довольна?! Теперь можешь немного передохнуть от переживаний. Позванивай, от тебя это дешевле, а то у меня совсем плохо с деньгами, ты, небось, не бедствуешь..."
Мы с Никитой ликовали! Это была победа!
* * *
В одиночестве надсадном приходили тени в ночь,
Далеко в пространстве света все, что было близко мне,
Люди-миражи от детства, растворилось всё во сне.
Не вернуть всех разговоров, не позвать на помощь друга...
Существует телефон.
Но молчит подолгу он.
Наша радость омрачалась всё ухудшающимся состоянием Нины Алексеевны. После операции она стала выправляться и даже находила в себе силы опять "командовать" Игорем Александровичем, что было хорошим признаком для нас. Мы шутили по этому поводу и ждали, что скоро она опять сможет составлять свои знаменитые списки продуктов для Игоря Александровича. Обычно, когда он возвращался из магазина, она журила его: "Игорь, вы опять купили не то...", после чего И. А. приходилось безропотно идти в лавочку на углу и менять один сорт помидоров на другой. Мы ждали ее возвращения домой, и у меня не было предчувствия беды, видимо, известие о скором приезде Ивана и мамы притупило мою бдительность. Помню, как Нина Алексеевна обрадовалась известиям из Ленинграда и сказала: "Мама Ксении должна остаться здесь вместе с Иваном навсегда..."
Никита собирался уезжать на конференцию в Африку. Он покидал Париж с тяжелым сердцем и все-таки с надеждой, что Нина Алексеевна вскоре вернется домой. Каждый день мы с Игорем Александровичем продолжали по очереди дежурить в больнице, шли дни, казалось, состояние ее стабилизировалось. С некоторого времени она стала просить нас оставаться на ночь, сердце давало сбои, она задыхалась, ей приносили подушки с кислородом, делали переливание крови. Через ночь я проводила в больнице, спала рядом с ней на раскладной кровати.
Однажды, вернувшись рано утром домой в пустую, еще не обжитую квартиру, я решила позвонить в Ленинград. Представляя, как они готовятся к отъезду, в счастливом ожидании услышать наконец спокойный голос мамы, радостные восклицания Ивана, я набрала номер нашего телефона. Было семь утра. Странно, что в такую рань никто не отвечал. Я позвонила через час, опять телефон молчал. Только к восьми часам вечера я услышала голос моего отца: "Собирался тебе позвонить, доченька. Уже два дня, как мама в больнице. У нее сломана шейка бедра... пошла выносить помойное ведро, поскользнулась..."
Это был выстрел в сердце, у меня перехватило дыхание:
- Почему ты мне сразу не позвонил? Уже прошло два дня! А с кем же Иван?
- Ты не беспокойся, говорят, это недели три в больнице, потом два месяца дома неподвижного режима, а там будет видно... Ты приезжай, сама увидишь! Ваня сейчас в Парголово, я попросил своих друзей за ним присмотреть, а потом можно отвезти его к отцу в Киев.
Нет, это происходит не со мной! Это просто страшный ночной кошмар, стоит только усилием воли открыть глаза, и всё будет по-прежнему - я услышу голос Ивана, мамочка скажет мне, как она готовится к поездке, я расскажу ей о состоянии Нины Алексеевны, какую ночь я провела рядом с ней...
- Да, и еще будут делать дополнительные анализы. Странный перелом, такая хрупкость костей, есть подозрение на рак. - Голос отца звучал спокойно, без обычного раздражения, в нем даже сквозили нотки нежности, сочувствия и... победы. - Мама лежит в прекрасной больнице имени Ленина, на завтра назначена операция. Ты можешь позвонить мне в конце дня. А вообще советую тебе как можно быстрее подумать о приезде. Ведь Нина Алексеевна не одна, рядом ее муж, Никита...
Отец продолжал что-то говорить, но я ничего не понимала, я не могла ничего ему ответить, я не могла даже плакать. Шок, столбняк, потом страшный озноб, меня колотит словно в припадке падучей, я в Париже одна, Никита в Африке, скоро опять идти в больницу, мне нужно немедленно что-то предпринять. Но кто даст совет? Кто даст мудрый совет?!
К вечеру мне позвонили из больницы и попросили немедленно прийти. Было около девяти часов вечера, совсем светло, конец сентября, и уже холодно. Вероятно, у меня поднялась температура, так как меня знобит.
Вошла в палату, вижу, вокруг Нины Алексеевны хлопочут три врача, сестры, лица взволнованные. Одна из них укрепляет на штативе мешочек с кровью, втыкает иглу в руку Нины Алексеевны, говорит, что это уже второе переливание.
- Ксения, они меня замучили. Рука тяжелая, не ту кровь они мне вливают... я чувствую, что не моя это кровь. Нехорошо мне от нее. Дышать трудно. - Нина Алексеевна говорит с трудом, за день с ней произошла большая перемена. Ее маленькая фигурка в груде проводов и кислородных подушек словно растаяла, съежилась. - Сядь рядом, расскажи, что происходит. Ты собиралась звонить в Ленинград? Как они? А где Никита? Что слышно от него?
Я не могла поведать Нине Алексеевне о случившемся. Нельзя, чтобы эта женщина, которая всю жизнь прожила в страхе за мужа и сына, еще и сейчас страдала.
- Хотите посмотреть телевизор? - Я пыталась держаться как можно спокойнее.
Как изменилось лицо, в голосе кротость, обычная ворчливость на сестер сменилась покорностью.
- Нет, сядь рядом, дай твою руку. Хорошо, что сегодня будешь ночевать ты, - прошептала, задыхаясь, Нина Алексеевна.
Она закрыла глаза, я взяла ее руку в свою и стала гладить, может быть, она заснет. Сестры суетились вокруг, а я прилегла рядом, взяла книгу, но не читалось. Голова кипела, я рисовала страшные картины моего возвращения в Ленинград, операцию мамы, поездку в Киев за Иваном, может быть, суд с лишением меня материнских прав, безумные разговоры с отцом, "николаем ивановичем" и полную неясность нашей дальнейшей жизни с Никитой. Около двух часов ночи я задремала и все слышала тяжелое дыхание Нины Алексеевны. Проснулась я от тишины, открыла глаза и увидела белую ширму, отделявшую меня от кровати Нины Алексеевны. Что-то произошло, а может быть, она заснула, и сестры, чтобы не тревожить ее, поставили эту загородку? Но потом я услышала приглушенные голоса сестер, пришел врач, я встала, и все они испуганно посмотрели на меня. Нина Алексеевна больше не дышала, она скончалась.
Все вышли из комнаты, и я могла остаться на некоторое время одна с Ниной Алексеевной - попрощаться.
Было четыре часа утра, я медленно брела домой. Мне предстояло сообщить Игорю Александровичу страшную весть, но не сразу, лучше подождать девяти часов, чтобы не напугать, потом отослать телеграмму Никите в Африку. За одни сутки случилось два несчастья.
* * *
В одной из "лучших" больниц Ленинграда, им. В. И. Ленина, оперировали мою маму. Рано утром пришел хирург. Он не совсем твердо держался на ногах после ночного банкета, праздновался его выход на пенсию, и сегодня была его последняя операция. Из-под белоснежного халата, пропахшего хлоркой, странным образом выглядывали пижама и стоптанные домашние тапочки. Он нагнулся над мамой и выдохнул ей в лицо смесь водочного перегара, закуски и табака.
Уже под наркозом, на операционном столе, мама отдаленно и глухо слышала звуки молотка, вколачивающего в ее бедро гвоздь.
Что вбивалось? Неизвестно. Видимо, так было надо. Затуманенный взгляд хирурга и дрожь в руках сыграли роковую роль. Предмет, который должен был надежно соединить кости в шейке бедра, - прошел рядом. Это был не обычный гвоздь, а достаточно увесистый, многогранный, десятисантиметровый предмет, с остро отточенным концом. Пройдя рядом с костью, он уперся в живую ткань. Это был не просто предмет, а деталь военного самолета, из ценного металла титана. С одной стороны винтовая нарезка, а с другой - ручная заточка. Боль после операции - нестерпимая, непроходящая. "А ты что хочешь? Кости-то нужно соединить, чтобы нога не болталась. Мы тебе гвоздик вбили. Учти, из ценного металла! Его через четыре месяца нужно вынуть и нам вернуть... - сказал хирург маме. - Ты, кажется, в Париж собиралась? Оставь эти мысли, лежать тебе месяца три, а потом будешь учиться ходить. Да, и еще нужно проверить твой рентген! Мне он не нравится, может быть, рак костей". Хирург любил аккуратность и правду: когда-то он был фронтовым хирургом во время войны в структурах Смерша.
Рентген повторили, результат показал, что рак костей - в прогрессирующей стадии. Маму выписали из больницы через десять дней, рентгеновские пленки на руки не дали - не положено, должно пойти в архив. Помог семейный "блат": благодаря другу-хирургу снимки просмотрели еще раз и выяснилось, что они принадлежат другому больному, - перепутали фамилию. Диагноз был ошибочным, но боли в ноге не прекращались, хотя все врачи и даже "семейный" утверждали, что операция прошла хорошо.
За то время, что мама лежала в ленинградской больнице, мы похоронили Нину Алексеевну на русском кладбище Сент-Женевьев-де-Буа. Дни переходили в недели ожидания, и казалось, что кошмар непредвиденности событий не имеет конца. Трудно сейчас вспомнить, как мы действовали изо дня в день, но решения приходилось принимать интуитивно и по возможности обдуманно. Но чувство полного бессилия, что это конец всему, - было для нас очевидно! Мы думали обождать возвращения мамы из больницы и поговорить с ней по телефону. А в Париже навели справки. Выяснилось, что подобная операция при хорошем исходе восстанавливает человека и его способность ходить на пятый день, через десять дней при занятиях со специалистом уже самостоятельное передвижение с костылями. Ни о каком "гвозде", соединяющем кости, парижские врачи не слыхали, здесь ставили пластиковый протез. Приговор "фронтового хирурга" в больнице им. В. И. Ленина звучал угрожающе.
