За то время, что мама лежала в ленинградской больнице, мы похоронили Нину Алексеевну на русском кладбище Сент-Женевьев-де-Буа. Дни переходили в недели ожидания, и казалось, что кошмар непредвиденности событий не имеет конца. Трудно сейчас вспомнить, как мы действовали изо дня в день, но решения приходилось принимать интуитивно и по возможности обдуманно. Но чувство полного бессилия, что это конец всему, - было для нас очевидно! Мы думали обождать возвращения мамы из больницы и поговорить с ней по телефону. А в Париже навели справки. Выяснилось, что подобная операция при хорошем исходе восстанавливает человека и его способность ходить на пятый день, через десять дней при занятиях со специалистом уже самостоятельное передвижение с костылями. Ни о каком "гвозде", соединяющем кости, парижские врачи не слыхали, здесь ставили пластиковый протез. Приговор "фронтового хирурга" в больнице им. В. И. Ленина звучал угрожающе.
Наконец маму привезли домой, и телефон ожил. Выяснилось, что нога болит и очень сильно, что у нее температура, но она старается делать массаж, гимнастику, что ей помогают мои подруги, отец постоянно мечется, а Ивана она не отдала в Киев. Более того, мама сказала, что как только у нее сойдет боль, немедленно займется визой и билетами и что ни в коем случае не желает моего приезда.
Времени в запасе было очень мало, продлевать мамин заграничный паспорт было невозможно, его можно было только сдать в ОВИР и все начинать сначала, а для получения визы необходимо было физическое передвижение. Единственный человек, кто мог все это сделать, был мой отец. Но он не хотел! Мы с Никитой умоляли его помочь. Но сопротивление с его стороны нарастало с каждым моим телефонным разговором, все мои доводы о невозможности приезда в Ленинград натыкались на скандал и оскорбления: "Я никуда не буду ходить, ни о какой визе сейчас не может идти и речи! Твоя мать сошла с ума, хочет лететь к тебе в Париж. Если у тебя есть сердце и ты любишь ее, то должна сама быть здесь, рядом. Прекрати мне давать советы, что я должен делать. Я устал, у меня нет денег, а ты мне говоришь, что твою мать вылечат в Париже. Нужно, чтобы она долетела до этого Парижа, а для этого необходимо специальное разрешение на транспортабельность в нынешнем ее состоянии. Кто будет всем этим заниматься? Уж не ты ли, а может быть, Никита? Приезжайте!"
В какой-то момент мне удалось его успокоить и убедить в невозможности моего приезда. Главным доводом стала моя "беременность" и состояние Никиты и Игоря Александровича после кончины Нины Алексеевны. Ситуация складывалась тупиковая. Видно, она стала тупиковой и для "николая ивановича". Роковые совпадения с обеих сторон выводили ее из задуманного "сценария". Вечный вопрос "что делать?" вверг их в такую же растерянность, чашечки весов зависли на отметке равновесия. Какая песчинка перевесит? Всё в руках Божиих.
Это психологическое затишье с перетягиванием каната длилось недели две. Господь услышал наши молитвы! И настал все-таки день, когда отец поехал во Французское консульство, потом покупал билеты и доставал справку от врачей с разрешением на транспортировку больной во Францию. Мама с Иваном должны были сесть в самолет 7 ноября, в день рождения моего отца (когда-то он сам уезжал в Женеву именно в этот день!).
Состояние его к моменту отъезда мамы и Ивана напоминало клиническое сумасшествие. Он стал собирать чемоданы в дорогу, и тут началось нечто ужасающее. Отец выгребал вещи из шкафов, сваливал в кучи и выносил все на помойку. Костры, которые он зажигал во дворе, курились до утра, и отвратительно пахло бумагой, жжеными тряпками и кожей. Некоторые вещи он раскладывал на цветочных клумбах, прохожие в недоумении останавливались, видели еще новые, красивые вещи и, в конце концов, брали их. Бедный Иван жался в страхе к больной бабушке, а она была бессильна, прикована к постели и находилась в полной власти отца. Каждый день мучительного ожидания превращался для меня в нечто похожее на ожидание смертной казни - а вдруг в последний момент ее перенесут, отменят или заменят на пожизненное заключение!
День приезда настал. В аэропорт нас повез Степан Татищев. (Дорогой, любимый всеми Степан! Как мало о нем вспоминают после его кончины, а ведь его имя должно быть вписано золотыми буквами в списки настоящих борцов Сопротивления против советской власти. Сколько ценнейших рукописей им было вывезено на Запад в самые страшные годы, и скольким людям он помог...)
Мое состояние не поддавалось никаким описаниям. Неотрывно я смотрела на табло, где сообщалось о прибытии самолетов. Именно их рейс пока опаздывал на час. В это время в России шел досмотр мамы и Ивана. Мои друзья, провожавшие их, старались успокоить Ивана. Он был как зверек, который чувствует опасность и инстинктивно жмется к людям в надежде на спасение. В какой-то момент он вцепился в руку бабушки, да так с ней и не расставался. Мама лежала на кровати-каталке, Иван рядом, их попросили раздеться и приступили к шмону. Он был основателен, бессмыслен, унизителен и груб. Кажется, собирались разбирать костыли, в них можно было спрятать бриллианты, мальчика попросили открыть рот и тщательно осмотрели его тельце. Бедная мама, с трудом сдерживающая боль, сама раздевалась и одевалась после обыска. Родина провожала с любовью, чтобы надолго запомнилось!
Прибытие самолета откладывалось еще на сорок минут. Никита и Степан пытались меня успокоить...
Я помню, как по длинной, прозрачной кишке эскалатора аэропорта Шарль де Голь подымается большое кресло с мамой, рядом стоит столбиком с детским рюкзачком Иван, вот они выплывают к нам, мы все растеряны, счастливы, слезы волнения и радости. Иван из-под своей белобрысой челки строго смотрит на двух незнакомых мужчин перед собой и, обращаясь именно к моему мужу, говорит: "Это ты, Никита? Мне злые дяди смотрели в карманы".
* * *
Паутина простертых рук тянется с голосом из забытого,
Мне бы снова закрыть глаза и увидеть тебя живого.
Казалось, несколько сеансов гимнастики, массажи, уход - и здоровье мамы восстановится. Но боли не прекращались, и мы показали ее специалисту. После рентгена хирург сказал нам: "У вашей матери начинается гангрена, необходимо немедленно делать операцию. В ином случае придется ампутировать ногу".
После операции вся клиника сбежалась смотреть на "восьмое чудо света" предмет, он же гвоздь, он же деталь самолета. Ничего подобного французские врачи не видали. Гвоздь причинял боль, и начиналось нагноение. На границе с мамы взяли письменное обязательство, что она вернет кусок этого ценного металла в СССР, я решила сохранить его как редкий коллекционный образец. Надеюсь, золотому запасу страны и авиастроению я не нанесла ущерба.
Через неделю мама уже ходила. Мы с Никитой решили уговорить ее остаться с нами, но, видимо, она и сама понимала, какая жизнь предстоит ей в Ленинграде. Иллюзий и перспектив, что мы когда-нибудь еще увидимся, в случае ее возвращения, - не было. Через месяц скончался Брежнев, ему на смену пришел Андропов. Подумать только, наше воссоединение висело на волоске! (При новом руководстве все выезды были сразу прекращены). Мама попросила политическое убежище, меня исключили из Союза художников, по прошествии еще полугода все-таки дали ПМЖ.
Я сразу послала отцу приглашение в гости, ему отказали даже в характеристике. Прошло еще четыре месяца, я опять пригласила его - отказ повторился. Мы говорили с ним часто по телефону, я писала, посылала подарки. Он переехал из Парголово в нашу квартиру. Шел 1984 год, я обняла его в последний раз четыре года назад, надежды на встречу не оставалось никакой. Двадцать третьего декабря, в мой день рождения, он не позвонил, это было странно, телефон молчал и на следующий день. Я дозвонилась до друзей. Отец был на "скорой" отправлен в больницу. Диагноз - прободная язва со злокачественной опухолью и метастазами. Его разрезали и зашили, сказали, что жизни на две недели. Рядом с ним была женщина, с которой он жил, а в последние месяцы его болезни она просто переселилась в нашу квартиру.
Я звонила в больницу, плакала. Он не подозревал о диагнозе, физическое здоровье у него всегда было могучее, если не считать нервов. Внезапность заболевания меня удивляла и наводила на разные подозрительные мысли. Уж не захотели ли от него избавиться его "друзья"?
Отец обладал огромной жизненной и физической силой, он хотел жить, о диагнозе ему не сообщили. О смерти он не думал и, несмотря на прогнозы врачей, протянул еще много недель. Мне удалось поговорить с ним по телефону. Что мы могли сказать друг другу? "Ну как же ты так не уберег себя", сказала я. А он мне ответил: "Пришли-ка ты мне, доченька, теплый шарф и шоколад". Вот и весь разговор. Он тяжело дышал, и ему было трудно говорить. Слабый голос отца по телефону не звал меня приехать, свое мучительное решение - в последний раз поцеловать, обнять папу и поговорить - я так и не приняла. Мне было страшно. Прости меня, мой дорогой, многострадальный отец! Особенно мне стало не по себе после того, как я получила телеграмму, кстати, совершенно непонятно, от кого. А однажды в мое отсутствие раздался телефонный звонок, трубку сняла мама: "Передайте своей дочери, что отец ее умирает. Мы его друзья и настойчиво советуем ей приехать, проститься с ним. Машина с шофером будет ждать ее в аэропорту..."
