воздухе, – где отраженная в окне раздвоившаяся люстра была как бы пастухом прогнанной под открытое небо сквозистой и ненадежной мебели. И вообще чрезвычайно радовала невозможность вещи с ее вычурной формой и заимствованной лучезарностью перенестись в эту застекленную плоскость бытия, – кажется, пренебрегающую рукотворным объектом.
Но вернемся к нашей спроецированной кухне: на столе, очевидно, еще с утренней трапезы, сияя окоемом, стояла кружка с неизрасходованным чаем и черно-зеленой эскадрильей потопленных чаинок на дне.
Причем там, где еще алел оттиск прижимавшихся губ, сидела сочно-изумрудная муха и умывала мордочку. Мшисто-серая, маневрировала в меблированном воздухе моль, не соприкасаясь с незнакомыми поверхностями, к которым причислялся Владислав. Расположенная к нему ближе всех Акулина Евдокимовна, – как-то неприглядно выделялся ее рыбообразный кадык на дряблой, неожиданно состарившейся шее, – что-то говорила Владиславу Витальевичу. Но говорила как бы сквозь него и в него, – но никак не могла обнаружить внутри Владислава тот заранее подготовленный объем, создаваемый зеркалом для окружающих его людей, не рассортировывая их на категории, виды, нации, классы, свойства.
Нет, нет. Ее племянник – что-то чиркающий сейчас карандашом в кроссворде, – был странно расфокусирован и пуст. Он как бы просвечивал и безвозвратно куда-то улетучивался, – у нее никак не получалось сосредоточить взгляд на его вытравленном, выстиранном, как пятно, силуэте. Только лишь мимолетно она увидела там, где-то в его глубине, – ослепительный отблеск своей ушедшей молодости, который выдавался за что-то неподдельно-яркое, увлекательное, но быстро погас, как свеча.
И, не получая необходимой эмоциональной пищи, отдачи, ее духовное возбуждение меркло. Да, любого заблудившегося человека не интересует перспектива, – где он отсутствует, где нет возможности совокупиться, а потому продвигаться дальше внутрь Владислава Витальевича не было смысла, – он не подпускал ее на пушечный выстрел.
Но вовсе не свойственный ему атеистический скепсис и не антагонистическое настроение, а что-то совсем иное довлело над Владиславом Витальевичем в ту ночь, – из-за этого ощущения всеобщей неуместности он никак не мог слить собственное бесформенное переживание с невразумительным, но обещавшим хоть какую-то конкретику возбуждением замороченной тетки. Ведь на протяжении нескольких месяцев, томясь в больничном заключении, Владислав предполагал, что Виталий Юрьевич, – не слился бы со своей супругой на том свете.
Нет, напротив, каким-нибудь образом его отец, следуя лишь усопшей душе известными потаенными перепутьями загробного существования, – остался бы прикованным к своему временно обремененному плотью сыну, чтобы незаметной рукой, подобной руке шахматиста, сопровождать его на протяжении оставшейся жизни, предотвращая от ошибок и наставляя на правильный, один-единственный путь.
Кроме того, построенное на ее собственных вычурных наррациях и антимониях, на подстрекательстве самой себя, это декоративное возбуждение Акулины Евдокимовны, монотонное оголение менструирующих гениталий ее опорожнившейся души, – весь этот духовный балаган интересовал Владислава Витальевича в наименьшей, несравненно-низкой степени. Он измучен был как раз вот этой вот, – преследующей его, надвигаемой на глаза маскарадной пеленой посмертного существования, которое подгонялось под него и овладевало его чувствами, мыслями и жизнью, которое выковыривало его из непрерывного потока и вышвыривало куда-то в пустоту, в небытие, – обращая все вокруг в пыль, в песок, в желчь и в удушающий зной, летящий прямо в выцарапанные слезами глаза.
Нет!
Хватит оторванности.
Он жаждал знать обстоятельства отцовской смерти, которые хоть как-то конкретизировали бы гибельный туман, обложивший его кирпичный ум, сгустили бы намеченную вокруг него бесплотную действительность, лишенную адресата и отправителя. Он хотел просто озвучить щекотливый вопрос, от которого у него в горле першило, но одновременно с тем, – опасался, что Акулина Евдокимовна каким-то образом даст глубокую непоправимую трещину вдоль всего своего лучащегося и сыплющего искрами существа, – Владислав не хотел выдергивать блаженствующую тетку из ее умиротворяющей фата-морганы, возвращая в предметный мир.
«А все-таки, Акулина Евдокимовна, – откашлялся Владислав, подбирая слова, – вот все-таки вы мне расскажите, только без утайки, недолго отец при смерти был? Не сильно мучился?»
И тетка, положив костляво-бледную, с синеватыми прожилками, кисть на свое авиационное сердце, сказала:
«Когда я из парикмахерской вернулась, то даже сначала не поняла, что что-то случилось. Твой отец в соседней комнате сидел, в кресле, – и еще, вот что главное, свет был выключен, а радио работало, – я подумала, что лампочка перегорела, но потом автоматически попробовала включить, люстра вспыхнула, и вижу: он там неподвижно обмяк, а на рубашке громадное то ли коричневое, то ли темно-бурое пятно, – а сам весь бледный, на лице ничего, отсутствующее выражение. Я сразу к телефону бросилась, но уже было поздно, приехавшие врачи сказали, что он умер. И главное, они рубашку ему расстегнули, а там малюсенькое отверстие… Ну, куда он стрелял. Я еще все мельком суетилась вокруг них с только что уложенными для танцевального вечера волосами и расспрашивала, как дура, могло ли столько вытечь? Наверное, выглядела как остолопка».
Лицо Владислава перекосилось, брови обрушились, как крыша, рот скривился, как червяк, нанизанный на закорючку, глаза поблекли, и перекувырнулось сердце через какую-то новую перекладину, перекинутую над пропастью его осоловевшей души:
«Как это, – уточнил Владислав, – куда он стрелял?»
«В упор. В сердце, как когда-то Маяковский», – находчиво и несколько поспешно ответила взволнованная тетка, предполагая, что, приравнивая смерть простого и непримечательного ничем человека к смерти великого поэта, – можно хоть как-то сгладить очевидное различие не только между людьми, но еще и между жизнью и смертью вообще.
Однако, видя, как искажается пепельно-серое лицо Владислава Витальевича, как трясутся его плечи, видя, как корежится кухня, и коробится перспектива, – она лишь отклонялась и крепко-накрепко, как в кулаке, зажмуривала испуганные глаза.
В ответ на вовремя придушенный вопль задыхающегося Владислава в простосердечной душе Акулины Евдокимовны что-то сдвинулось, полетело и начало съеживаться, уменьшаться и, в конце концов, разбилось вдребезги где-то у нее на дне.
«У вас каких-нибудь сигарет не будет?» – спросил сбоку, показавшийся ей посторонним, голос. Это был Владислав.
«Где-то еще есть, – сообщила оглядывающаяся тетка: – Те, что твой отец курил. Сама-то я совсем не курю. Вредно для здоровья».
«Не надо, – запротестовал Владислав, – только не такие же, что курил отец. Не надо. Знаю я, чем все это кончится, если продолжится! Просто выйду на балкон, надо подышать свежим воздухом, – и, взглянув на запылившуюся, танцующую в своих же отблесках люстру, ознобно-напугано произнес, – душно тут у вас, пыльно. Вы проветривали бы хоть. Знаете, сколько в пыли экскрементов пылевых клещей».
Провозившись со шторами, преграждавшими путь, Владислав вылез на улицу: холод, дрожь, окоченение пальцев. На соседнем балконе, к счастью, какой-то плохо освещенный мужчина в матроске, трусах и тапочках, – облокотившись о перила, посасывал с причмокиванием дымящуюся сигарету. Так что Владислав почтительно-невнятно выпросил одну в обмен на односторонний разговор, – его собеседник рассуждал вслепую о расплывчато-сомнительном будущем
