этом городе некуда. И заплатить за дорогу обратно в имение нечем.
Она одна.
Впервые в своей 28-летней жизни она совсем одна. С двумя девочками и одним недорослем не от мира сего.
Оля берет за руку Ирочку. Ходят по пристани. Собирают летящие по ветру рисунки Саввы. Отдышавшийся, но всё еще мокрый волчонок семенит за ними.
Театр Теней.
Тающих Теней.
И что в этом театре тающих теней теперь делать, она не знает.
– Пальто! – Савва вспоминает про свое пропитавшееся водой отяжелевшее пальто, которое Анна стянула с него на берегу. – Пальто забрать надо.
Прав он, наверное. Когда пальто высохнет, станет ему нужно. Другое пальто взять теперь негде. Но когда оно еще высохнет. И где? А тащить на себе девочек, обессилившего подростка, волка и мокрое пальто нет сил.
– Надо забрать пальто с берега, пока его не смыло волной, – настойчиво повторяет Савва.
Какое пальто, когда рухнула жизнь! И она не знает, как доехать до дома и чем накормить девочек. А теперь еще и свалившегося на ее голову Савву.
Не свалившегося – прыгнувшего.
Не умеющий плавать шестнадцатилетний мальчик прыгнул в воду, когда увидел, что они с девочками остались на берегу. Муж не прыгнул, а он прыгнул. Муж не прыгнул…
Анна идет обратно к берегу. Несет на пристань мокрое пальто. И только тогда понимает – Саввинька не просто так бубнит про пальто. Марфуша ночью зашивала в подкладку Саввушкиного пальто материнское колье с бриллиантами.
Даже в городе, в который вот-вот войдут или уже вошли красные, должны остаться скупщики, ростовщики. За такой один камень можно много денег получить. В той старой жизни можно было получить… Теперь хотя бы девочек накормить, Савву в сухое переодеть и до имения добраться. А там, продавая камни, можно как-то дожить, пока власть очередной раз не сменится, и муж не приедет или мать не пришлет за ними.
Но пока просто в сухое переодеться и до имения добраться. Пока в сухое…
До дому добираются только к утру следующего дня. В большом доме царит разорение. Марфуша пьет вместе с матросами и красноармейцами. Старая нянька Никитична, увидев девочек на пороге, быстро уводит Анну с детьми и Саввой в домик прислуги.
– Только бы жених Марфушкин, из красных, не прознал, что вы барышня… барыня… вернулись.
Анна устала, сил нет. Но прятаться не хочет.
– Я в своем доме.
Намерена идти в большой дом разбираться. Кладет Ирочку на нянькину кровать, Оля пристраивается рядом, и Анна сама не замечает, как засыпает рядом с дочками.
Проснувшись, пока все еще спят, идет в большой дом.
Жених Марфушин с другими матросами и красноармейцами, видно, уже допили и съехали. Осколки разбитого хрусталя. Окурки папирос на лиможском фарфоре. Следы грязных сапог на персидском ковре.
Марфуша, еще пьяная, одна в перевернутой вверх дном гостиной. Открывает рот, про права «прольетарията» заявить. Но что-то в Анне меняется. Неуловимо и заметно.
– К вечеру чтобы всё блестело! – Первый раз Анна чувствует себя хозяйкой, а не хозяйской дочкой.
Пьяная Марфуша как-то сжимается, быстро-быстро кивает. Пускает слюни. И плачет.
– Не хотела я, барышня… Барыня Анна Львовна! Не хотела! Силком опоили! Приберусь! Всё чисто будет! Не извольте сумневаться!
Днем размещаются в своих прежних комнатах, переодеваются в чистое, благо, все вещи на месте, чего не скажешь о столовом серебре и бронзовых статуэтках – исчезли вместе с пьяными красными вояками.
Остается понять, чем кормить девочек. И Савву. Чем платить няньке и тем работникам, кто еще в поместье остался. Или не платить. Спрятаться. Спрятать голову в песок, и будь что будет.
Вчера на Ялтинской пристани, когда сидела и не знала, куда идти, по привычке сунула дочке грудь, в которой уже не было молока. Но у нее вообще не было ничего. Иринка вчера с голода снова рассосала грудь, молоко вернулось. Младшую она еще какое-то время кормить сможет, если сама прежде от голода не умрет. Хотя и Ирочке уже столько всего кроме материнского молока нужно – и яйца, и масло, и хлеб, и творог, да где всё брать? Никогда не знала, где и за какие деньги повара, работники кухни берут продукты.
Вчера пришлось прямо возле пристани, рискуя быть ограбленными, про ростовщиков спрашивать. Опасно, но делать было нечего. Антипка скалил зубы и рычал, обокрасть их никто не решился. К ростовщику отвели.
На выковырянный шпилькой из материнского колье и проданный в Ялте бриллиант купили повозку со старой лошадью Маркизой. На том бриллиант чистейшей воды и закончился. Колье без одного камня Анна спрятала в игрушечного медвежонка. В следующий раз, чтобы продать еще один камень, снова нужно будет ехать в Ялту, ближе ростовщиков нет.
Анне почудилось, что глаза скупщика нехорошо блестят. Но делать ничего не оставалось, только забрать повозку и быстро уезжать. Нахлестывать дохлую Маркизу, молясь, чтобы полностью промокший Савва не заболел. Про свои мокрые ноги думать было уже не с руки. Но глаза того скупщика запомнила. Нехорошие такие глазенки.
Антипка просох раньше всех, улегся у девочек и Саввы в ногах и своим горячим телом грел. Хотя сам за этот день пробежал много верст и плыл, спасая недоросля, и ничего не ел. Вечером посмотрел голодными глазами в свою пустую миску и отошел.
– Нет у меня еды, Антипка. Еды нет. Прости.
Антип как-то сам быстро перешел на подножный корм. Ловит белок и птиц. Иногда им приносит в подарок.
Старшая Оля чувствует себя виноватой, что они не уехали. Старается вести себя тише воды ниже травы, ничего не просить. И старается не есть, делает вид, что не хочет, но кормить ее надо. Запасы, остававшиеся еще с зимы на дальнем складе, разворовали еще до того, как Анна с Саввой и девочками и Антипкой успели добраться до имения. Разбежавшиеся работники сами и воровали, – сетует нянька Никитична. И лошадей увели!
Всех чистопородных лошадей забрали. И ее любимого Агата. Страшно думать, как теперь на них красные скачут в бой.
До мая так и живут в большом доме, красные больше не появляются. Топить нечем, благо бурная весна спасает от дрожи, можно выходить греться на солнышко.
Анна кормит Иришку. То она, то Савва занимается с Оленькой всеми предметами гимназического курса. А Оля занимается с Сашей и Шурой, детьми их бывшего конюха Павла, при первых красных он был председателем здешнего Совета. Павел ушел еще перед немецкой оккупацией и пока не вернулся.
Председателем Совета стал теперь бывший их работник Матвей, известный всем лентяй, которого
