такого рода проходят, нужно только преодолеть критический момент. Жанну спасет рождение ребенка — когда она увидит своего ребенка, возьмет его на руки, она почувствует то же, что и все матери. Эльза была отнюдь не убеждена в этом, но не осмелилась возражать. Разве у всех женщин материнская любовь пробуждается мгновенно? Можно ли тут надеяться на врожденный инстинкт? Проявится ли он у Жанны? Врач сказал, что переведет ее в родильную, как только это будет возможно.
Ночь тянулась бесконечно, какая-то ирреальная, размеченная лишь страданиями Жанны — то острыми, то притупляющимися болями.
Тома опять спустился вниз, потрясенный тем, что видел. Молодая мать спала, ребенка унесли после ухода отца. Жанна билась, как животное, попавшее в силки, она стонала почти непрерывно, иногда переходя на крик. Она была вся в поту; Эльза заплела в косу ее волосы, обтерла тело и лицо. Жанна ни разу не открыла глаз; замурованная в своем мраке, за железными веками, она откликалась на обращенные к ней слова только беззвучным шевелением губ. Эльза сдвинула два стула, чтобы прилечь, но ей не удалось задремать ни на минуту. Несколько раз заходила сестра, она зажигала свет, осматривала Жанну, считала пульс, делала укол и снова уходила, не произнося ни слова.
Около двух Жанну перевезли в родильную. Как только комната опустела, Эльза рухнула на кровать и тут же, не успев даже ни о чем подумать, погрузилась в тяжелый сон. Тома внизу бодрствовал, пересматривая всю свою жизнь.
На рассвете врач решил делать кесарево сечение. Уже несколько часов назад потуги прекратились, несмотря на стимуляторы, которые должны были ускорить роды, но Жанна понапрасну мучилась, теряя силы. Врач колебался, ожидая новых симптомов, но, когда сердце ребенка стало биться медленнее, принял решение и поставил об этом в известность Эльзу.
Пока шла операция, Тома с матерью шагали по шоссе. Впервые за это лето Эльза гуляла на рассвете. Ее трясло от холода и усталости. В нескольких десятках метров от больницы начинались безлюдные виноградники.
— Это долго — кесарево? — осведомился Тома.
— Не думаю, но в палату ее привезут не раньше чем через час, — сказала Эльза.
Тома смотрел себе под ноги и, замечая на асфальте камешек, отшвыривал его в сторону. Они свернули на тропинку между двумя виноградниками, где часть урожая уже сняли. Большинство вилл стояло на запоре.
— Если бы я любил женщину и она умерла, я покончил бы с собой. Сразу. Потом на это уже не решишься.
Эльза не нашлась что ответить — в его возрасте она и сама сказала бы так же. Может, он и прав. Все окружающее — виноградники и небо — куда-то отступило, вытесненное ослепительным воспоминанием. Эльза вглядывается, вслушивается — так смотрят на картину, впитывают в себя музыку голоса.
Он подходит к колыбели и замирает, склонив голову, устремив взгляд на младенца, потом откидывает одеяльце, смотрит, как тот спит, нагибается, протягивает руку и гладит нежную щечку, ухо. Новорожденный спит, слышно его дыхание. Взяв ручку ребенка, он кладет ее на свою ладонь, разглядывает ноготки безупречной формы, переворачивает, изучает ладошку с прочерченными на ней тремя линиями. Он не выпускает эту крохотную ручку из своей руки и смотрит, смотрит, снова нагибается и гладит обнаженную ляжку, лодыжку, нежную, как цветочный лепесток, кожу.
Взгляд его обволакивает новорожденного, потом, оторвавшись от младенца, он медленно подходит к окну, отодвигает кисейную занавеску. Эльза слышит шаги прохожих, шум машин. Он оборачивается и глядит на нее, лежащую на кровати, садится у ее ног. «У нас — ребенок, у меня — ребенок. Это наш ребенок». Он повторяет эти слова несколько раз, точно грезит в блаженном забытьи. И умолкает. Как все это уже далеко, думает Эльза, почти в другой жизни!
— Надо вернуться в больницу, — говорит Тома.
Они поворачивают обратно. Который это час? Наверно, уже шесть, а то и семь? Солнце не встало, но вот-вот появится со стороны моря.
Пюк еще спит, но уже недалек час, когда он привык подниматься; читает он еще недостаточно бегло, чтобы можно было оставить ему записку. Они сели на скамью, которой раньше не заметили. Дорога начинала оживать, появились грузовики, в них стояли мужчины и женщины, по обочине шагали девушки и парни в джинсах, с гитарами и вещевыми мешками. Сбор винограда продолжался.
— Когда мы сможем вернуться в Париж? — спросил Тома.
Внезапно Эльза поняла, что увидится с Володей.
— Не знаю, дней через десять-пятнадцать, врач скажет.
Они поднялись в палату, Жанны еще не было. Прошло с полчаса, прежде чем они услышали шум лифта и поскрипывание колесиков каталки. Вошла сестра с новорожденным на руках. «Мальчик!»-сказала она, укладывая его в колыбель.
Жанна еще спала, ее бережно переложили с каталки на постель. Она была спокойна и очень красива. Тома приблизился к ребенку, скорчил гримасу и сказал: «Вот умора! Никогда еще не видел таких маленьких». Эльза села на стул у кровати. Его будут звать Жан, подумала она. Жанна и Франсуа вместе выбрали это имя для мальчика.
Она прислушалась к двум дыханиям и стала ждать, когда Жанна проснется.
Внимание!
Текст предназначен только для предварительного ознакомительного чтения.
После ознакомления с содержанием данной книги Вам следует незамедлительно ее удалить. Сохраняя данный текст Вы несете ответственность в соответствии с законодательством. Любое коммерческое и иное использование кроме предварительного ознакомления запрещено. Публикация данных материалов не преследует за собой никакой коммерческой выгоды. Эта книга способствует профессиональному росту читателей и является рекламой бумажных изданий.
Все права на исходные материалы принадлежат соответствующим организациям и частным лицам.
Pince-nez (франц.). Букв.: «ущеми-нос».
Le requin — акула, le requiem — реквием (франц.).
