не только доставило им огромную радость, но и привлекло их в прекрасный Мурнау. Она пробормотала несколько слов и заторопилась прочь, но они восприняли ее милую улыбку как своего рода благословение. В те солнечные месяцы Джейн печалилась о своих заброшенных проектах гораздо меньше, чем потом, когда она слишком сильно об этом переживала. Ей было «куда радостнее, чем стоило бы, находиться в стране», разбитой и обнищавшей из-за катастрофической войны, и впереди ее ожидало еще больше радостей. На этой восторженной ноте дневник обрывался. В октябре того же года родилась Алиса.
* * *
Он отвлекся от своих мыслей, вздрогнув от пронзительного крика из темноты. Это был не обычный плач проснувшегося младенца, нуждающегося в утешении. Он понимал, что в данный период своей жизни обрел богатое воображение. Но этот кошачий визг прозвучал для него воплем отчаяния. Каково это – вырваться из глубокого младенческого сна в шокирующее ощущение уникального факта своего существования. Вокруг тебя неведомый мир, а у тебя недостаточно инструментов для его познания. В этом тонком жалобном крике, переходящем в визг, слышалось отчаянное одиночество. Крик одинокого человека. Он сразу вскочил на ноги, позабыв обо всех своих мыслях, словно и он тоже восстал из небытия. Обернув бедра полотенцем, он снял с подогревателя бутылочку с молоком. К тому моменту, как он обнял Лоуренса, плач малыша перешел в судорожные рыдания, и поначалу он всхлипывал так сильно, что давился глотками молока. Наконец он успокоился и жадно вцепился в соску. Когда Роланд сменил ему подгузник и, уложив в кроватку, накрыл его одеяльцем, малыш уже засыпал.
Так было приятно умоститься в тесном кресле рядом с детской колыбелью. Эти ночные посещения детской приносили им обоим пользу: Роланд сам успокаивался при виде спящего сына, лежавшего личиком вверх, закинув ручки, которые едва дотягивались до его головки. Большой мозг в костяном шлеме с самого начала оказался для ребенка обременительной обузой. Он был такой тяжелый, что не позволял Лоуренсу садиться в первые шесть месяцев после рождения. Впоследствии мозг придумает другие способы усложнять ему жизнь. А пока что куполообразная и почти лысая голова младенца убеждала отца в том, что его отпрыск – гений. Возможно ли быть одновременно гением и счастливым? Эйнштейну это удалось, ведь он и на скрипке играл, и под парусом ходил, и познал сладость славы, и умудрился находить чистую радость в своей общей теории относительности. Но при этом он познал скандальный развод, битву за детей, и удручающие любовные интрижки, и параноидальный страх, что его затмит Дэвид Гилберт [27], и еще он недооценивал квантовую механику, но при всем том его всегда окружали блестящие ученики, которые были ему всем обязаны. Может, лучше быть глупцом или серым середнячком?
Нет, такие никому не нравились. Глупцы всегда найдут свои способы быть несчастными. Что же до довольных собой посредственностей, Роланд был их живым опровержением. В классе он обычно занимал места в последней десятке по успеваемости и по результатам экзаменов, привычно получая отзывы о своих знаниях в таком роде: «удовлетворительно» или «могло быть и лучше». Он мог бы пережить всплеск умственных способностей в пятнадцатилетнем возрасте, но тогда он уже без остатка принадлежал Мириам Корнелл. Миг его интеллектуального ренессанса был связан с фортепьяно, но его музыкальные упражнения не могли быть транслированы в школьные отметки. И с той самой поры он не приобрел ни продаваемых навыков, ни успехов, ни даже привычки все списывать на неудачи. В своем тесном захламленном доме в Южном Лондоне он так плотно законопатил все щели, что им с Лоуренсом, запертым в четырех стенах, было трудно дышать, живя на скудные государственные подачки, он был в полном смысле несчастен, отчего мог лишь жалеть себя.
Разве могло это нависшее над континентом радиоактивное облако сравниться с исчезновением его жены? А если говорить о необходимой эфемерной радости сексуального союза с любимой, то он сейчас был гораздо дальше от него, чем в день своего шестнадцатилетия.
Когда он проснулся, часы показывали половину третьего утра. Он проспал два часа, его познабливало. Полотенце съехало на щиколотки. Лоуренс не менял позы – его ручки все еще были заброшены вверх, точно он собрался сдаться в плен. Роланд вернулся к себе в спальню и снова принял душ. Потом опять лег на кровать, чистый, спокойный, полуголый, беспричинно настороженный – это в три-то утра. Он уже не мог списать бессонницу на алкоголь, и читать у него не было настроения. Ему захотелось поговорить с самим собой. Надо подумать о будущих планах на жизнь. Ты же не можешь без конца увиливать. Представь наконец, что она не вернется. Верно. Тогда что? Тогда… Но как только он достигал этой точки, перед его воображаемым будущим возникали, словно плотный туман, тревожные мысли о повседневных заботах, связанных с отцовством и усталостью. Не могло быть никаких разумных планов, никакого взлета к горним высотам, когда он только и мог что держаться как можно ближе к земле, выживать, обихаживать Лоуренса, заботиться о нем, играть с ним, получать государственное пособие, а еще содержать в порядке дом, готовить еду, ходить за покупками. Теперь его ожидал обычный удел оказавшихся в тисках несчастной судьбы матерей-одиночек.
Но в его мозгу уже проклевывалось стихотворение, проросшее из фразы, которую он случайно услышал на выходе из магазина: Сам напросился. Удачное название. А возможно, так оно и есть. Значит, стихотворение будет очень личное – этого демона он надеялся убить, описав его. Но какой прок от поэзии, если ему нужны деньги? Словно в насмешку над его литературными амбициями, Оливер Морган, старый приятель по джазовым временам, две недели назад позвонил ему с предложением. Морган, по его же собственному определению, олицетворял новый дух предпринимательства тэтчеровской эпохи. Он больше не играл на саксофоне. Вместо этого он основывал компании, делал их процветающими – так он говорил – и потом продавал. Но насколько было известно его знакомым, он так и не разбогател. В лучшем случае он терял все, что вкладывал. Его новым бизнесом было изготовление поздравительных открыток. Рынок, уверял он Роланда, завален мусором, сентиментальными картинками и слащавыми надписями. Сплошной китч. Легковесные стишки. В основном спрос на них, как показывают исследования, наблюдался в малообеспеченных слоях. К ним, по словам Моргана, относились курильщики с избыточным весом, плохо образованные, без вкуса, без денег. Но при этом существовало громадное меньшинство молодых образованных профессионалов плюс «профессура» пятидесяти лет и старше. Красивые репродукции индийских эротических картинок или картин европейского Возрождения, возможно, именно это и было востребовано этими потребителями. Плотная кремовая бумага. Внутри открыток Морган хотел размещать современные шуточные поздравления с днем рождения. Что-нибудь остроумное на тему наступления старости, иронические стихи о рождении, вступлении в брак и смерти. Непристойности тоже приветствуются. И покупатель, и получатель таких открыток будут польщены приобщением к широкому культурному контексту. Для Роланда это золотая жила: он привязан к дому, свободного времени у него навалом, он знает толк в поэзии. В первые полгода он будет получать плату акциями, так что ему не надо будет декларировать доходы в службе государственных пособий.
Роланд, невыспавшийся и раздраженный, бросил трубку, минут через двадцать перезвонил, чтобы извиниться, и их дружба не дала трещину. Но Роланд все равно был уязвлен. Морган не понимал, что он серьезный поэт и более полудюжины его стихов были напечатаны в изданиях самой высокой пробы. Хотя на самом деле это были университетские публикации с крошечными тиражами. Но следующим изданием вполне мог оказаться «Грэнд-стрит» [28]. На его письменном столе – достаточно было только протянуть руку – лежал последний вариант. И он ждал письма из журнала.
Все еще разгоряченный после душа, он вытянулся на пурпурно-оранжевом покрывале из индийского хлопка, устроившись в узком лучике света лампы для чтения, который исключал из поля зрения заставленную вещами спальню. В недавние годы правительство приучило даже его критиков не стесняться воображать себя богатеем. И он пытался вообразить, будто живет в роскоши. В доме раза в четыре просторнее нынешнего, с любящей, никуда
