конце концов мы сворачиваем в жилой двор, и деревья расступаются. Это место отличается от остальных. Оно совсем не похоже на хаотичное скопление домов в округе Форрест. Здесь стоит только один дом, просторный. Его фасад весь в окнах, через которые пробивается теплый желтый свет. Леони останавливает машину. Мисти выходит и машет нам, чтобы мы последовали за ней. Я подхожу к крыльцу с Кайлой, которая спит у меня на руках, храпя и дыша через рот, и вблизи вижу, что краска на стенах облезает тонкими полосами, а между ними проглядывают другие, узкие и коричнево-серые. Окна выглядят немного потускневшими, словно вода, в которой погибла моя рыбка. Цветущая глициния, посаженная с каждой стороны ступеней крыльца, прочно укоренилась, вымахав толщиной с мускулистую мужскую руку, и обвилась вокруг перил, образовав плотную завесу перед крыльцом. Мисти стучится в дверь.
– Входите, – музыкально пропевает мужской голос.
Мужик здоровый. Мы находим его на кухне, где он варит спагетти. Мой рот наполняется слюной. Я никогда еще не был так голоден.
– Вкусно пахнет, а? – говорит он, направляясь к нам.
Он словно подпрыгивает, будто идет на цыпочках. На нем белая рубашка с длинными рукавами, только засученная до локтей. Рубашка чем-то похожа на его крыльцо: у шеи распустилась нитка, а спереди она испачкана чем-то вроде зеленой краски. Его кухня вся зеленая. Я еще никогда не видел зеленых кухонь. И тут я чую запах соуса. Он шипит в кастрюле на плите и попадает на руку мужчины, когда тот его мешает. Он слизывает каплю с руки. Макароны, которые он кинул в воду, медленно тонут, исчезают за краями кастрюли, размокая снизу. Я хмурюсь, глядя, как он облизывает свою волосатую руку. Его волосы собраны в маленький торчащий хвостик, коротенький, как у Кайлы.
– Я решил, что вы, наверное, проголодались, – говорит он.
Он самый белый из всех белых, что я когда-либо видел.
– Правильно решил.
Мисти обнимает мужчину с этими словами, поворачивая лицо так, что говорит ему не в лицо, а в его измазанную краской рубашку.
– Мы немного задержались по дороге – малышке стало плохо.
– Ах да, девочулька! – сказал он.
Леони выглядит так, будто ей хочется его заткнуть, но молчит.
– Она… – он делает паузу, – какая-то липкая.
Теперь Леони выглядит так, будто хочет ударить мужчину. Па называет это ее “упрямым взглядом”.
– Юноше тоже поплохело?
Он начинает мне нравиться, хоть я и вижу что-то вроде грусти на его лице, когда он смотрит на меня, и я не знаю почему.
– Нет, – говорит Леони, скрестив руки на груди. – Мы не голодны.
– Ерунда, – говорит мужчина.
– Леони, – говорит Мисти, глядя на Леони.
Я знаю, что это взгляд из тех, которым собеседнику сообщают нечто иное без слов, но я не могу разгадать выражение лица Леони – ее брови, губы, то, как она кивает, и ее длинная челка падает ей на глаза. Что бы ни сказала Мисти, Леони понимает и кивает в ответ.
– Мы поедим. – Она откашливается. – Я хотела спросить, могу ли я воспользоваться вашей плитой. Мне кое-что нужно приготовить.
– Конечно, моя дорогая, конечно.
Вблизи этот мужчина пахнет так, как будто он не мылся несколько дней, но запах не противный. Пахнет сладко и одновременно неправильно – словно сладким ликером, который перестоял на жаре и начал превращаться в уксус.
– Прошу простить за мой французский, Ал, но я просто охереть как голодна, – улыбается Мисти.
Я усаживаюсь в гостиной; Кайла все еще спит, горячо пыхтя в мою рубашку. Потолки в комнате высокие, и на всех стенах книжные полки. Телевизора нет. На кухне радио, рядом с которым на стуле у барной стойки сидит Мисти, попивая вино, которое Ал налил ей в керамическую кружку. Музыка, наполненная скрипками и виолончелями, вздымается в комнате, а затем спадает, словно вода в заливе перед большим штормом. Леони возвращается из машины, с растениями в руке, и спотыкается о ковер на деревянном полу – красный с оранжевым и белым, весь истрепанный. Из-под ее рубашки выпадает и падает на ковер пакетик, и то, что было внутри мятой коричневой бумаги, выскальзывает наружу. Прозрачное стекло – целый пакет разбитого стекла; я видел такое раньше. Я знаю, что это такое. Мужчина смеется над словами Мисти, и Леони поднимает выпавшее содержимое, не глядя на меня, перекладывает обратно в пакет и отдает его Мисти, перегнувшись через барную стойку, а та уже передает пакет Алу. Он поднимает пакетик, подбрасывает в воздух, тот исчезает, словно по мановению руки фокусника.
Ал – адвокат Майкла.
– Мальчик примерно его возраста, – говорит он, закатывает рукава, кивает, нахмурившись, в мою сторону. – Они решили, что он толкал в школе травку.
Мисти отпивает из своего стакана.
– Знаете, что с ним сделали?
Она пожимает плечами.
– Привели его в кабинет директора вместе с двумя друзьями – сверстниками. А потом заставили раздеться и спустить штаны для обыска.
Мисти качает головой, и волосы слегка ударяют ее по щекам.
– Какой ужас, – говорит она.
– Это не ужас, это беспредел. Дело я веду безвозмездно, а школа, вероятно, отделается легким приговором, но я просто не мог не взяться за такое, – говорит он, пожимая плечами, и отпивает свой напиток. – Длинная кармическая волна Вселенной и все такое.
Мисти кивает так, словно знает, о чем он говорит. Она распустила хвостик, чтобы волосы свободно струились, и теперь каждый раз, когда она кивает или качает головой, она делает это настолько сильно, что ее волосы красиво колышатся на спине, словно испанский мох. Она оттянула воротник рубашки, обнажив плечо – сверкающий шар в свете гостиной. У Ала горят все лампы. Чем больше Мисти пьет, тем сильнее раскачиваются волосы.
– Чем могу – помогаю, как говорится. – Ал улыбается, касается ее плеча и поднимает бокал с вином. – Как тебе, нравится? Хорошее же, да? Я же говорил, это был хороший год.
– Так что там насчет моего парня? – Мисти наклоняется к нему, поднимает брови и улыбается.
– Хорошо, хорошо, – говорит Ал, отодвигаясь от нее и смеясь, а затем снова приближается к ней и говорит, активно жестикулируя, рассказывая ей о том, что он предпринимает, чтобы добиться освобождения Бишопа.
Леони сидит на диване рядом со мной, держа в руке непроливайку. Ей потребовалось около тридцати минут, чтобы порезать ежевику и отварить корни и листья. Корни она варила в одной кастрюле, а листья – в другой, пока я сутулился над своей тарелкой, запихивал, почти не жуя, макароны в рот. У нее все уже остыло. Она стояла у стойки, морщилась и разговаривала сама с собой, скрестив руки, а потом налила половину из одной жаропрочной кастрюли и половину из другой в поильник Кайлы. Получилось серое варево. Я засунул остатки макарон в рот, сполоснул тарелку, поставил ее в посудомоечную машину, из которой воняло чем-то
