ей шевелящийся кулек.
— Но… — начала было та.
Я положила того, кто буквально раздирал меня изнутри ещё несколько часов назад, пробивая себе путь в жизнь. Какую? Полную насмешек, сложностей и одиночества? Такую?
И за это я платила токсикозом, растяжками, лишним весом, разрывами внутри и снаружи? За это?
Я сказала только одно:
— Унесите.
Ко мне в палату заходили врач, психолог, какие-то ещё люди, которые пытались мне что-то говорить, внушая, что я же мать и должна посмотреть на свое чадо, чтобы какие-то чувства всколыхнулись во мне. Но что они знают и понимают о том, что чувствую я?
Моя жизнь, все мои надежды, прекрасные картинки о том, как я буду учить кататься сына на велосипеде, как муж будет водить его на футбол, рыбалку, все это рассыпалось. Рассыпалось и я не смогу это все снова собрать. Невозможно взять и отменить насмешку природы надо мной.
Я не хочу видеть его. Не хочу брать на руки. Не хочу.
Как я буду смотреть мужу в глаза? Родственникам? Я неполноценная, из-за меня он родился таким. Как? Почему?
Эти мысли жрут меня, травят. Я ненавижу себя, этот роддом, врача из женской консультации, которая мне говорила, что все замечательно и что по узи у меня абсолютно здоровый малыш. Как? Кто мне может ответить на этот вопрос?
На стенке, в которую я уставилась, маленькое пятнышко. Я его пытаюсь отковырять нарощенным аккуратным красивым ногтем. А оно не уходит. Я его ковыряю, а оно все там же на месте и никуда не исчезнет. Как это пятно вообще оказалось на этой чистой стене, которую протирают специальными растворами? Как это пятно появилось в моей жизни?
Одни вопросы и никаких чувств, кроме обиды. Нет злости, нет ненависти. Только брезгливость к себе и ребенку.
За спиной слышу, как открылась дверь и что-то подвезли к моей кровати. Я знаю, что это. А точнее кто. Это тот самый безымянный ребенок, которого я не хочу видеть. Не хочу трогать, не хочу называть тем именем, которое придумала для другого малыша. Тихо привезли и тихо вышли. А это чадо кряхтит в своей кроватке, пытаясь найти меня.
Мое тело тоже ищет ребенка. Грудь набухла и из нее начинает вытекать что-то теплое и немного липкое. Это молоко. Здоровое, которое было предназначено ему и не ему одновременно. Грудь начинает нестерпимо болеть и жечь. Это невыносимо.
Почти сутки ада и теперь ещё это. Я не могу понять, но меня тоже тянет туда, к нему. Я не хочу и хочу его взять на руки. Хочу и не хочу посмотреть на того, кто был связан со мной столько времени, кто рос во мне, набирался сил, бил по мочевому пузырю и ребрам своими маленькими ножками и ручками.
Когда он сидел внутри меня, то иногда казалось, что он трогает мое сердце. Понимаю, что анатомически это невозможно. Плодный пузырь и все дела, но мне казалось, что он гладит его. Тепло от его ладошек передавалось по всему моему телу и мне хотелось, чтобы это длилось вечно.
Но теперь. Что теперь? Его ладошки рядом, а я не могу его взять на руки. Не могу пересчитать пальчики на его ручках и ножках, не могу понюхать его, поцеловать. Не могу. Или не хочу?
Но я хочу! Я хочу поделиться с ним теплом, любовью, заботой. Он один, ему плохо, а я лежу рядом и мне страшно. Я взрослая женщина, боюсь его, маленького и беззащитного малыша, который преодолел такой тяжелый путь, чтобы встретиться со мной, а я его отторгаю, отталкиваю.
Медленно, смахивая слезу, которая выкатилась ленивой соленой каплей по щеке, поворачиваюсь с кроватке и вижу, как маленький щекастый мальчишка смотрит как-будто на меня. Нет, он ещё не может видеть. Еще рано. Но он чувствует, что я рядом. Что мама рядом.
Он смешно сморщивает носик и зевает. Маленький одинокий человечек, который хочет спать.
Медленно сажусь на кровати, дотрагиваюсь до пеленки, в которой он завернут. Она теплая и мягкая. Дотрагиваюсь до его щечки и вижу, как он начинает сопеть, сильнее и сильнее. А потом кряхтит и начинает плакать.
Красное личико, открытый ротик и чувство страха. Его или мое? А может наше общее? Он один. Я тоже одна.
На его крик входит медсестра.
— Ну что ж вы, мамочка, сидите. Берите на руки и давайте прикладывайте. Есть хочет ваш сынишка.
Я не понимаю почему, но слушаюсь ее строгого и немного успокаивающего голоса.
Он на самом деле мой сын, он хочет есть, я его еда. Вроде так правильно.
— Рубашечку открываем, малыша берем на ручки и прикладываем. Я покажу как.
Теплые и умелые руки медсестры делают все правильно и аккуратно. Через секунду чувствую, как тяжесть, из начинающих каменеть грудей, начинает понемногу отпускать. Маленький человечек присосался и вытягивает из меня боль, сомнения и страх.
Я глажу его голову, такую маленькую и теплую, на которой пульсирует родничек. Он сопит и кряхтит.
Какая мне разница, кто и что подумает. Я держу сына на руках. Держу ребенка, которого так ждала, которого так любила и люблю. Будет сложно, будет трудно, будет невыносимо временами, но мы справимся. Справимся с моим Артемом.
Живой скелет
Полина сидела за обеденным столом на кухне и лениво ковыряла ложкой в уже остывшем курином супе. На его поверхности давно появилась мерзкая жирная пленка, которая налипала на столовую ложку и, когда девушка погружала ее обратно в тарелку, частично отрывалась от металла столового прибора.
Это еда и значит это калории.
— Ну? И долго ты будешь на суп медитировать? — спросила устало мама.
Полина оторвалась от своего крайне нудного занятия и посмотрела на родительницу.
— Да не хочу я есть, мам. Что ты все время меня заставляешь?
Голос девушки дрогнул и она проглотила слюну. Есть хотелось и даже очень. Но как она может это все съесть, если она такая жирная, страшная. Это же невозможно! После
