class="p1">Сюда, мы отсюда.
Ты вытираешь вспотевший лоб грязной ладошкой, отчего проступает чернильная полоса – дойдем до реки, умоемся, я ведь помнила, где река.
Там, где веточка?
Там, где бурелом?
Ирочка, Ириночка, как же ты дорогу не увидела своими зоркими молодыми глазками?
– У меня кот черненький, а у тебя – беленький, – Марьяша вечером поправляет подушку.
– Откуда знаешь, что беленький?
– У тебя черный бархатный очешник весь шерстью обметан. Видела сама?
– Видела. Его же не помыть никак. А вообще, дома все в шерсти.
– Линяет, да? Весной?
– И весной, и летом. Паразит.
Смотрю вниз, а я без всего лежу, грудь простыней раздавлена, на самой – короткая сорочка, чтобы Марьяше удобно было переодеть, помыть. Влажные салфетки тоже мои принесли, домашние, в больнице не было, сразу сказали, что много нет, списком; шприцы есть. И то рада была, а то так бы и вытирали до ранок серой туалетной бумагой.
Не вышли к реке, ноги заболели, наверное, они тогда и стали словно бы загнивать внизу, с ногтей, незаметно и нестрашно. Тогда и не заметила даже, резиновые сапоги сняла, чтобы отдохнули, остыли, а заметила бы тогда червоточину: изменилось бы? излечилось? Сели, разложили на скатерти половинки отваренных яиц, черный хлеб, посыпали солью, съели. Мам, говоришь ты, а я сейчас вроде бы нашего Барсика видела. Не придумывай, я пробую ягоду, а она, как на грех, единственной гнилой оказывается, мягкой, выплевываю сразу, но потом долго мерзко-сладковатое на языке. Откуда Барсику взяться? Дома он, на подоконнике лежит, на солнышке греется. Мам, какое солнышко, ты удивленно смотришь, его уже и нет почти, так, отсветы, а мы так и не выбрались. Вон он, Барсик, у ольхи мелькнул.
А после сна все время мерзкий привкус во рту, не сплюнуть даже, некуда. Хочется оглядеть себя всю, понять, какая я.
На ноги не смотрю, нельзя пока, не велели. Они ведь давно почернели, из-за диабета, как говорят, – вначале просто никому не показывала, прятала под длинными юбками, компрессионными чулками, которые, как оказалось, вообще нельзя было, они только усугубили все. А показала, только когда чернота поднялась высоко, захватила стопу целиком. Тогда и сказала – Ирочка, глянь-ка, что такое случилось, а то я сослепу не разберусь. Вроде как цвет странный стал, нет? Ирочка наклонилась, посмотрела и крикнула.
Это потом уже договорились и насчет больницы, палаты хорошей, отремонтированной, хирурга, чтобы он постарался, хотя и плохо думать, что в другом случае он не постарался бы.
Уйду я отсюда на своих ногах?
Нет, ты скажи как есть.
Сделаем, бабуль, не волнуйся, только и повторял он. Но только Марьяша просила не смотреть почему-то.
Что-й, спрашиваю, там кости торчать?
Да ну, какие кости. Заживет.
Улыбается уверенно, хотя ей откуда знать. Оттого и в сон не могу провалиться, и проснуться совсем тоже. Марьяша приносит овощной суп и разваренные куски рыбы на подносе, поешь, родимая, а я понюхала, отвернулась, мерзко запахло, плотью распадающейся, хотя дома жарила судака, ничего.
Надо поесть, неуверенно говорит во-лон-тер-ка, чтобы силы были. Повторяет, что в детстве слышала, – мне зачем силы, лежать? И без сил полежу. И во сне только бегу.
Мы бежим за Барсиком, бросив ведерки, полные ягод, и ты испачкала белые кеды, но незаметно в темноте, лишь бы добежать, а куда он нас ведет, к реке? – хорошо бы к реке. Барсик умный, стрекоз ловит, а жестких крылышек никогда не трогает; может, и выведет.
У меня черненький, у меня от него на халате шерсть, она показывает на рукав, стираю, а толку. Марьяша отходит от кровати, теперь другие на очереди, с остальными поговорит, а их полная палата, хотя и не слышу, – разносить еду быстро надо, а то бабки капризничают.
Слуховой аппарат снова заводится, какая-то тяжесть в груди, и кажется, что Барсик прибежал сюда из лесочка, по которому с дочкой ходили, да так и не выбрались; забрался на кровать, заглянул в лицо. Может быть, кусочки рыбы почуял, судака с разваренными костями и белыми глазами, выпавшими, закрутившимися по тарелке; Марьяша не убрала, сказала – может, доешь еще, не прямо же в помойку порцию выбрасывать, жалко. А я не могу, может, хотя бы Барсик съест, все не пропадет.
Ты чего, матушка, беленький-серенький, ты чего здесь, как прибежал? Мы за мостом живем, там машины, фонари, вода – не мог, ты лучше обратно в лес иди, выведи нас с дочкой, а то она белые кеды так замарает, что не отмыть.
Наверное, нас искали, речушки переходили.
Барсик-Барсик, не сиди надо мной, мне не страшно, а как-то смутно, размыто.
Кот вроде как пасть раскрывает, плачет, но ни звука.
Марьяша что-то кричит фоном, зовет – настоящую медичку, она же ненастоящая, она во-лон-тер-ка, это точно никак нельзя забыть, сбрасывать со счетов, сбрасывать со счётов – так Ирочка взрослая говорила, когда вышла замуж, когда развелась, когда снова вышла и стала ездить реже и реже, реже приезжать в гости, вот и осталась память о лесе, сколько ей лет тогда было? двенадцать, тринадцать? Тогда вышли, сейчас остались.
Осталась.
Марьяша кричит, потом шепчет.
Кс-кс-кс.
Это меня.
Сестры болели черной оспой. Их привязали спина к спине, к двум стульям, чтобы не расчесывали пузырьки.
– Манька, побойся бога, развяжи.
Ей не велели. Сказали: развяжешь – умрут. Им вначале руки поясом от халата закрутили, чтобы мягкое, но сестры порвали, взявшись вместе, припугнули, сказали, что изобьют, раз ее никакая зараза не берет. Она не знала почему. По всему ясно, что должна была так же на стуле сидеть, кричать, не чувствовать рук и только прижиматься спиной сильнее, чтобы хоть там унять.
– Манька, развязывай. А то я в тебя плюну – слюна заразнее воздуха, так что мигом заболеешь. А ты мелкая, сразу помрешь. Хочешь? – Сонька подняла голову. Эти у нее на лице уже.
Замотала головой. Ей нужно раз в час поить их водой из старой чашки, которую нельзя ставить на стол или лавку, а только на пол, к порогу. И самой не пить, конечно. Только она обманула маму – отпила глоток тихонечко, пока никто не видел, чтобы не сидеть здесь, не слушать, а тоже заболеть, отдохнуть. Она не спала: боялась, что сестры освободятся и задушат ее за муки.
Раз в два часа ей нужно было смазывать самые страшные коросты на лице разбавленной водкой, хотя фельдшерица сразу сказала, что лучше бы специальное средство в аптеке купить, а только пойти уже некому было. Родители не пойдут, а Мане не велено – ну и что, что сама против этой хвори стойкая, может другим принести. А это слобода, там люди дальше заразу понесут по дворам.
Вот и сидели.
Плюй, сказала Маня.
Сонька изловчилась и плюнула – вытянула губы трубочкой, но – от лихорадки ли, от полутемного дома, в котором шторы трогать запретили? – не попала, слюна на давно не стиранном платье застыла. Сонька вздрогнула и заплакала. Аня ругалась матерными словами, но никто теперь не бил по губам.
– Дай вытру, не реви.
Маня встала, сходила на кухню, принесла ветошку. Ветошка на голландке лежала, мама велела рвать по чуть-чуть, но только потом в выгребную яму не кидать, а складывать в банку из-под краски, чтобы отец сжег потом, залив бензином. Там уже много тряпок накопилось: Маня вытирала им лбы в испарине, губы.
Вытерла подолом, и всего-то маленькое влажное пятнышко осталось, которое скоро высохнет в теплом непроветренном доме, но Сонька не замолкала, и Анька не замолкала.
Родители ушли жить к Прохоровым и вернутся только через две недели, когда сестры умрут.
И ты не умерла, спрашиваю я прабабушку Маню, а она заплетает мои волосы в две тоненькие косички.
Нет, милая, тогда не умерла.
Мой отец вернулся с войны не домой. Что, спросил он моего
