К этому времени я уже знал о Юсифе, его жене Гюле и их сыне больше, чем о самых близких людях. Почти каждый вечер в нашем доме возникал о них разговор, и чаще всего о той поре, когда Юсиф, вернувшись с фронта, добивался встречи со своей будущей женой, и только моя мать могла ему в этом помочь...
Земля дрожала; от нее исходил странный, нарастающий, ввинчивающийся в уши звук. "Полуторка" с побитым крытым кузовом на предельной скорости неслась по ухабистой дороге, вьющейся меж невысоких холмов. Гул все усиливался, заглушая взрывы снарядов. Впереди в темной клубящейся пелене возник наконец просвет, а с ним и надежда выскочить из полосы обстрела. Но вдруг машину подбросило, перевернуло в воздухе, и она грохнулась на землю колесами вверх. Из-под капота рванулись языки огня, кабину охватило пламя. Обе двери заклинило. Режущий барабанные перепонки звук прервался, наступила тишина, в которой Юсиф затих, прекратив тщетные попытки выбраться из кабины. Нестерпимый жар опалил лицо, руки - пламя подбиралось все ближе и ближе...
Открыв глаза, Юсиф увидел склоненное над ним женское лицо и не сразу узнал мою мать.
- Что с тобой? Ты что кричишь?!
Обведя нетвердым взглядом комнату, Юсиф увидел старый резной буфет, большой стол, покрытый плюшевой скатертью, стулья с кривыми, расшатанными ножками, занавески на окне из того же бордового плюша, бронзовую люстру с бисерной бахромой, свисающую с высокого лепного потолка, и вспомнил, что находится в доме моего отца. Сместив взгляд, Юсиф увидел, что сидит на стуле, держа на коленях свою кепку-восьмиклинку.
- Ты заснул, что ли? - спросила моя мать, поправляя подол цветастого крепдешинового платья, плотно облегающего ее красивое тело профессиональной танцовщицы. - Пойдем, поешь немного.
- Который час?
- Девять уже... Нет смысла ждать, не смогла она, наверное...
Из дальней комнаты доносились звуки патефона, голоса.
- Я посижу здесь.
- Да не придет она уже, - мать вытерла платком вспотевший лоб, - идем, посиди с людьми.
- Чуть позже.
Широким, плохо освещенным коридором (на окне, смотрящем во двор, темнели куски фанеры вместо выбитых стекол) мать прошла мимо общей кухни, где рядами стояли столики всех соседей, живущих в этой десятикомнатной квартире, к двери, из-за которой слышна была музыка.
В большой квадратной комнате с лепным потолком и высоченными, "венецианскими", как их тогда почему-то называли, окнами, собралось человек тридцать, чтобы отпраздновать семидесятилетие Балададаша.
Посреди комнаты плясали кудрявая пятилетняя внучка Балададаша Соня, ее мать - толстенная Ханым и счастливый виновник торжества, живот которого свисал, как полупустой бурдюк.
Мать подошла к моему отцу, хлопающему в такт музыке, и, нагнувшись к уху, шепотом пожаловалась на то, что Юсиф отказывается принять участие в общем веселье.
- Да пусть сидит, что он тебе мешает?
- Ну что он там один? Поел бы хоть.
Отец громко вздохнул и тем же длинным коридором прошел к своей комнате. Усталые веки, прикрывшие глаза Юсифа даже не дрогнули, когда он открыл дверь.
- Я за тобой, - решительно начал отец, и после долгих уговоров ему удалось вывести Юсифа из комнаты. За одним из поворотов коридора они увидели мою мать и какого-то мужчину, стоящего к ним спиной.
- Я тебя последний раз предупреждаю, - сказал мужчина. И отец узнал брата моей матери, Джавада.
- У меня есть муж, - голос моей матери звучал звеняще зло, - и это его дело.
- Если твой муж - тряпка, - возразил дядя Джавад, - то это не значит, что ты можешь позволять себе все, что угодно!..
- В чем дело? - спросил отец, и выяснилось, что дядя Джавад недоволен тем, что моя мать сделала себе маникюр.
- Что с людьми происходит? - обратился дядя к Юсифу. - С ума все посходили. Стыд и совесть потеряли. Посмотри на её ногти. Будь я её мужем, с корнем бы их вырвал...
- Сейчас все красят ногти, - возразил мой отец.
Дядя скользнул по нему уничтожающим взглядом и, обращаясь к Юсифу, внушительно произнес.
- Объясни своему другу, что не всегда то, что можно другим, позволительно нам. - Затем дядя повернулся к моей матери. - А ты не заставляй меня дважды повторять одно и тоже, - дядя, задев плечом отца, направился к двери.
- Он их обрежет, я знаю, - обречено сказала мать, разглядывая свои тускло поблескивающие длинные ногти. По щекам её потекли слезы.
- Как это обрежет?! - возмутился мой отец. - Какое он имеет право!
- Безо всяких прав отрежет. - Мать, всхлипнув, посмотрела на Юсифа. - Ну что, сходить за ней ещё раз?
- Да.
- Только идем, поешь немного...Идем, идем. Заодно потанцуешь со мной, мать буквально втолкнула Юсифа в комнату, где жена старшего брата Амирусейна, красавица Нармина, увидев их ударила по клавишам пианино.
Мать, продолжая беззвучно плакать, улыбалась Юсифу, из вежливости взявшему на себя обязанности партнера, и её гибкие, словно без костей, руки плавно змеились в такт музыке. Когда танец закончился, к ним приблизился отец Амирусейна Балададаш; он был очень озабочен тем, что остывает плов.
- Настоящий плов, - сообщил он, - из ханского риса на топленом масле. Барашка я сам вырастил. В этой комнате.
Мать отправилась в соседний дом за Гюлей, а Балададаш ещё долго приставал к Юсифу, уговаривая его съесть хотя бы тарелку плова.
Спустя много лет мать рассказала мне, о чем говорили Юсиф и Гюля, когда ей удалось устроить их первую встречу, это было бурное объяснение, причем тон задавала Гюля.
- Ты думаешь, что делаешь? У меня муж, семья. Ты что - не понимаешь этого?! Ты вообще понимаешь, что произошло?! Я чужая жена, понимаешь? Жена другого человека! Оставь меня в покое. Что ты гоняешь Назу туда-сюда? Чего ты добиваешься?
- Почему ты меня не дождалась?
Лицо Гюли перекосилось - так возмутил её этот вопрос; мать, рассказывая, старательно изобразила гневную гримасу Гюли.
- Я тебя не дождалась?! Я?! Да я три года тебя ждала.
- Я имею в виду - потом, когда война кончилась.
- И потом я тебя ждала. Все вернулись домой: калеки, больные, здоровые. Даже те, кто в плену был... Только от тебя ни слуху, ни духу... А теперь вдруг явился: "Вот он я, прибыл".
- Задержали меня.
- Знаю, кто тебя задержал. Видела фотографию.
- Какую фотографию?
- Сам знаешь.
- Она ко мне отношения не имеет. Это знакомая нашего старшины.
- А старшина или как его там, утверждает, что твоя.
- Откуда ты его знаешь?
- Я его в глаза не видела. Муж где-то познакомился. Ещё до свадьбы нашей. Принес фотографию. "Ты его ждешь, говорит, а он в Польше с девушками развлекается".
- Я эту польку первый и последний раз видел. Старшина попросил, чтобы сфотографироваться с ними. Неужели ты мне не веришь?
- Сейчас это уже не имеет значения. Верю, не верю. Поздно об этом говорить. Год прошел после окончания войны.
- Я не мог приехать.
- Почему это всех отпустили, а ты не мог?!
Юсиф ответил не сразу, и выдавил, глядя в сторону:
- Посадили меня.
- За что? Вел бы себя нормально, не посадили бы...
- Я домой поехал. Как девятого мая немцы сдались, я оружие ребятам нашим отдал и в Баку поехал. В Баладжарах меня поймали. И под трибунал.
- За что?
- Без приказа нельзя было уезжать. А я уже не мог... - Юсиф на мгновение умолк и неожиданно для себя заявил. - Ты должна с ним разойтись.
- С кем? Не говори глупости. Мы с тобой последний раз видимся.
- Я убью его.
- Научился на войне?
- Пока мы воевали, они тут на наших невестах женились.
- Я сама за него пошла, - с вызовом сказала Гюля, как бы давая понять, что если и следует кого-то убить, то её, а не мужа.
- Ты из-за фотографии это сделала? - спросил Юсиф.
Она не ответила на его вопрос; и тихо заплакала, закрыв лицо руками...
Мать тоже еле сдерживала слезы, рассказывая, так взволновали ее воспоминания почти пятидесятилетней давности. Но, взяв себя в руки, она продолжила...
Юсиф шагнул к Гюле, остановился рядом, но не решался притронуться; рука, потянувшаяся было погладить ее по волосам, так и повисла в воздухе...
И тут мать всё же не выдержала и заплакала.
О тех же самых событиях рассказал мне и мой дядя Джавад, который к концу жизни стал добрым и рассудительным стариком.
Через полчаса Юсиф шел по извилистой узкой улице в сторону одноэтажного домика, в котором родился и вырос. Пройдя несколько кварталов, он остановился, заглянул в подворотню, темнеющую за массивными железными воротами. Прислушался. Затем протиснулся в узкую щель между створками ворот, скрепленных цепью с замком. Сделав несколько шагов в полной темноте, нащупал ногой лестницу, ведущую в подвал.
Снизу доносились негромкие голоса. Игра шла в скудном желтоватом свете керосиновой лампы: были видны только кости и деньги, придавленные куском кирпича, и руки, бросающие кости и считающие деньги. Лица игроков едва проступали в полумраке блеклыми пятнами.
- Проходи, - сказал Юсифу кто-то, стоявший недалеко от двери; видимо, его узнали, если не был подан знак тревоги.
