- Не в будущее ли мы были устремлены так, что уже как бы не чувствовали подошвами настоящее? Вот и верили мы, что совершаем последний шаг по грязи, а следующий шаг придется уже по асфальту, по пластмассе, по ковровой дорожке, что вдруг расточатся как демоны ночи, закопченные гречкосеи, неистребимо пахнущие мазутом, и бабы их, неистребимо пропахшие силосом, и... ура!
Со временем перестал я хотеть, чтобы в лесу жили синие джамбли, перестал даже желать взглянуть хоть разок, как гуляет под Вечерней Зарницей нежно любящая молодежь, а захотел построить стеклянный город у марсианских каналов. Это тоже была поэтическая мечта, но в городе среди синтезаторов пищи не оказалось места козе, даже если она - робот. И в земных городах asdsyecn, равно стеклянных и плоско фасадных, не было места козе, как и корове, зебу, северному оленю, Партизановой матери Басенке, Волосатому деду и Поварешкиному отчиму.
Поэтому деревня, в которой я родился и рос, меня ничуть не интересовала. Но ныне, вспоминая забытое, я убеждаюсь: то был необыкновенный край, существовавший воистину в необыкновенное, время и населенный необыкновенными людьми. Что джамбли, что бумбли, что марсиане! III
В нашей деревне бабы рожали либо от большого испуга, либо от тяжелого подъема.
Никто не жалел себя по лености мысли. У всех болели поясницы, трещало в пупу, все маялись опущением желудка. Так как ишаков в нашей среди нерусской местности испокон веков не водилось, а лошади еще в тридцатом году добровольно вступили в колхоз и теперь дичали на конюшне, то роль тягловой силы исполняли бабы. С экономической точки зрения это было вполне рационально. Бабы сочетали умеренный аппетит с высокой проходимостью и грузоподъемностью, с упорством и выносливостью ишаков. Главным позором у них считалось поднимать за один раз меньше тонны и использовать какие-либо приспособления типа носилок или тачек. Они все переносили на горбу, а жизнь их, надо заметить, как раз и состояла в переноске тяжестей. Увидеть бабу, ничего не несущую на себе, мне приходилось редко и только по великим праздникам.
Бывало, шуршит что-то в плотных сумерках. Присмотревшись, видишь: движется по дороге огромный воз хвороста, а под ним быстро-быстро семенят, перебирают землю чьи-то ноги.
Когда бабе требовалось принести к дому накошенного за огородом сена, она расстилала вдвое веревку, накладывала на нее столько, сколько могла унести, потом еще. Столько же, потом четверть столько, уминала копну коленями и животом, белея и скрипя зубами, затягивала узел, минут пять пыталась взвалить копну на хребет и затем, согнувшись в три погибели, брела к избе, а там, свалив сено, либо обмирала на полчаса, либо, шатаясь и прислонив к пояснице тыльной стороной ладонь, брала косу и тащилась вновь за огород. Перенести сено в два приема, что было бы даже быстрее, у нее не хватало догадки, к тому же ее за это могли осудить соседи.
Я никак не мог смириться с такой традицией: всегда старался компенсировать меньшую грузоподъемность большей скоростью, и всегда меня за это осуждали.
Однажды с тока вывозили хоботья, уже затлевшие от плесени, в которых, однако, было много хорошего зерна, Чтобы они не достались народу, их было ведено ссыпать в дальние овраги под покровом сумерек. Но мы-то, деревенские, сразу чуем, где можно поживиться за ничейный счет! Один или два самосвала прошел слух - свалили хоботья в Песочном верху, в каком-то километре, от деревни, и мы бросились туда с мешками. Тут я захватил хорошее место, быстро насыпал полмешка горячей трухи и уже приноровился взвалить груз на спину, как меня окликнул Поварешкин отчим:
Что ж ты столько насыпал? Столько пятилетний унесет!
Больше не подниму.
Поднимем, не бойся! Сыпь!
Поварешкин отчим, удивительно трезвый и добрый в тот вечер, тут же зачерпнул три-четыре ведра из кучи, сыпанул мне в мешок, набил его под завязку и взвалил мне на горб. Шатаясь и истекая горячим потом, я пошел в гору, на деревню, и... не помню, как, но донес. На второй день у меня остро болел позвоночник, зато наш петушок повеселел и топтал курочек.
Все это я рассказываю, может быть, некстати, но с единственной целью: пояснить, при каких обстоятельствах на селе рождались и вырастали славные впоследствии комбайнеры, строители и представители сидячих профессий. В роду у Партизана это было даже традицией. Его бабка родила его мать, Васенку, от огорчения: прибежал с речки народ и закричал, что утонул Партизанов дед, то есть бабкин муж. Говорят, хороший мужик был. Так и вписали небесная канцелярия, а на земле сельсовет одну и ту же дату в свои бумажки: день смерти деда, день рождения матери.
Васенка, в свою очередь, ни одного из трех своих ребят не родила в положенный срок, все добивалась опережения графика. Старший, Колька, впервые подал свой гнусавый голосок, когда с фронта похоронка пришла, то ли на второй, то ли на третий день после Победы. Надо сказать, что тот день был для деревни и песенным, и слезным, потому что те солдатки, у которых мужей не убили, чуть с ума не сошли от радости, что теперь уж не убьют, а вдовы, глядя на них, выли, как оглашенные - завидовали. Васенка, выпивши, даже плясала с матерными частушками напротив правления, что уж никак не соответствовало ее брюхатому положению и было прямым, хоть и неосознанным вызовом по отношению к вдовам. И на тебе - то ли Господь покарал, то ли на роду так написано, но уже после войны доползла до деревни похоронка на ее мужика. Да и похоронка-то, какая: не убит , а
без вести пропал . Лежит он теперь где-нибудь в Германии или под Прагой, и какая-нибудь сознательная фрау или пани приносит ему на великий день Мира цветы, за что, впрочем, ручаться нельзя, потому как ихняя сознательность - это, пожалуй, наша вчерашняя пропаганда. А уж двое младшеньких без него были зачаты.
Средний, Васька, родился от тяжелого подъема, когда баба втаскивала в избу лохань с прудовой водой. А Партизан, мой ровесник и будущий поджигатель родительского гнезда, в дальнейшем же известный на весь район механизатор, родился в тот день, когда Ваську колхозный бык закатал чуть не до смерти.
Эти ребята, не имевшие, кроме вшей, никакой живности, бегали по горам просто так, как дикие ирокезы, Но в один год их родительница в рассуждении общественного мнения и общего роста благосостояния завела для них козу. Правда, ребята были набалованные, к обязанностям не приученные: они не умели стеречь свою живность, не сиделось им на месте, но мы с Поварешкой поделились с ними опытом и отныне стерегли животов втроем: она, Партизан и я.
По весне мы ходили на горы. Нашей Аркадией, уже говорил я, был край речной долины - он и звался горами. Там раньше всего стаивал снег, туда выгоняли отощавших за зиму животов, чтобы они похватали каких-нибудь жухлых былок, поглодали кустики и вообще ожили, пока подрастет трава и по-настоящему начнут пасти стадо. На этих горах собиралась вся малолетняя деревня, жгла костры, пекла ворованную из родительских подвалов картошку, играла в войну и пела пионерские песни.
Мы, то есть августовские ребятишки, в ту весну были еще несмышленыши. Нас брали в качестве ординарцев ребята постарше. Спичек нам не доверяли, но картошкой, подув на нее, кормили. Партизан, паразит, насмотрелся, как старшие ребята и девки костры разжигают и, вернувшись домой, вздумал испечь картошечек. Вместе со средним своим братцем он соорудил на печке костер из тряпок и щепочек и зажег его. Конечно, они чуть сами не. Испеклись, потому что старшего, Кольки, не было дома,
- его мать к тому времени отдала в приют, то есть в школуинтернат. И занялась изба ясным пламенем! Когда же народ вытаскивал Ваську с Партизаном из огня, то совсем забыл про козу, содержавшуюся в ветхой соломенной клетушке. Коза сгорела без остатка, и новой, хозяйка уже не заводила.
Партизан по-прежнему ходил с нами на горы, но уже как вольный казак и большой мастер по кострам. Это он открыл наше правило: если костер не горит, а только тлеет, то надо не раздувать его, как делают некоторые непонимающие, а напротив, отойти в сторону и не смотреть на него. Огонь в таких случаях сам разгорается. В мой последний отпуск, в лесу, я проверил эту закономерность. Она все еще действует.
Еще Партизан был уверен, что скоро опять будет война, придут американцы, нас бросят в колодец, а коз съедят. И, поди, догадайся, откуда он это взял. Ведь и колодца в деревне не было. Воду носили в гору из речки, на коромыслах, по каменистой осыпи за километр, за два, а зимой и прудовой не брезговали. Я Партизану так и сказал, но он авторитетно заявил:
- Вырыть заставят!
А Поварешка уверяла, что войны не будет, а будет покорение планет. С. ней я соглашался, пока постепенно, годам к четырнадцати, не овладела мною вера в моральное очищение посредством науки, стихов и смены поколений.
Помню и день, когда Партизан превзошел всех нас, вырос в глазах ребят едва ли не во взрослого парня. Тогда мы с Поварешкой стерегли козлят на горах и вдруг были поражены донесшимся издали истошным воплем. Мы испугались, спрятались за орешник и стали наблюдать.
