Все молчали.
- Тут не аптечку, тут акт составлять нужно,- сказал Старпом Капитану.
Пока шли к базе, начался легкий ветерок, стремительно, как обычно и бывает в заливе Аляска, налетел крепкий шторм. Казаркин немного пришел в себя, даже сам поднимался по шторм-трапу на борт базы, за ним лез страховавший его Федя Гулимов. Корзину им спускать не стали. Ну, выбило матросу зубы, ну, салазки вылетели, это не такая редкость на море, но, когда врачиха сделала осмотр, она испугалась. На базе не было условий для такой операции, да она и не взялась бы, потому что здесь нужен был хирург высокого класса, и Казаркина решено было передать на берег самым срочным порядком. Врачиха докладывала о своем решении высокому тучному человеку с крабом на каракулевой шапке, а в углу, держа свою телогрейку под мышкой, стоял Гулимов. Лицо у него было черное, закаменевшее, он все предлагал кровь.
- Кровь у меня есть,- чуть не плача, отбивалась от него врачиха.
- Мы нашу дадим, мы свежей...
- У меня есть кровь, но кровь тут ни при чем, вы понимаете?
- Выдь из лазарета,- мрачно сказал человек с крабом,- там подожди.
Гулимов послушался, а у дверей лазарета приятели с базы дали Гулимову выпить.
Снова была пересадка. Теперь Казаркина, и Гулимова, и врачиху спускали в корзине. Врачиха встала очень неудобно, а была в обычном платье, и короткая ее юбка задралась намного выше положенного, и в другой момент засветили бы туда матросские глаза, может, и сказанул бы кто-нибудь что-нибудь, но сейчас на палубе СРТ 91-91 была гробовая тишина. СРТ пошел в ближний американский порт, врачиху, непривычную штормовать на маленьком судне, тошнило, Казаркин всю дорогу был в бессознательном состоянии, а Гулимов перехватил лишнего и все время спал наверху на казаркинской койке.
Всю дорогу как коршун висел над Капитаном Старпом.
- Хорошо, конечно, если они его сошьют,- рассуждал Старпом,- жалко парня. Вот хоть и не люблю их обоих, а все равно жалко...
Капитан не обращал внимания на старпомовские речи.
- Опять же переодеть его надо, в робе неудобно перед американцами,печально вздыхал Старпом.
- Ничего, переморщатся,- зло сказал Капитан.
- Понимаешь, не наколбасил бы чего Казаркин-то. Он ведь и в мыслях-то такой, знаешь, язык у него что угодно сболтнет. А это заграница. Международная ситуация выйдет! А кто будет отвечать? Мы с капитаном.
Радист связался с американским портом и высунулся из своей рубки:
- Порядок, Гордей Гордеич! Только шторму усиление обещают. До шести-восьми.
- Восемь так восемь,- сказал Капитан.
Сшил Казаркина старый Хирург, похожий на злого варана, на обычного пустынного варана, сухого и жилистого, сероватого, в складках кожи, на тех варанов, которых Казаркин видел в детстве, в эвакуации.
Все ночи ему снились вараны и пустыня, горячая, удушающая. Варан работал над ним семь часов кряду, просверлил, пробил сломанные кости и насадил их на стальной каркас. Вся эта механика держалась на настоящих болтах и гайках. А пришел он в себя первый раз на глазах у Хирурга. Хирург держал за спиной сигарету, а увидел, что Казаркин очнулся, сигарету из-за спины вынул и затянулся, а Казаркина повезли от него по длинным-длинным белым потолкам, которые сплошь светились упрятанным за красивые декоративные решетки светом. Казаркин смотрел на эти решетки, стараясь определить время прошедшее и время настоящее, и думал еще, что неплохо было бы в том ресторане, в Караганде, который он отделывал, сделать такие же светильники. Ему было обидно, что тут, в госпитале, такие светильники, а в Караганде чуть ли не простые лампочки на проводах висят. Ему стало очень хорошо, что так быстро он начал уже думать и видеть все вокруг себя, а уж совсем втайне, даже от себя самого, радовался Казаркин, что жив, что не умер, не погиб в холодных жилистых руках ненавистного варана. И потом не мог Казаркин определить, почему Хирург был ненавистен ему. Казаркин никому не верил в этом госпитале. Они американцы - он русский, незачем им его жалеть и спасать, они могут винтить ему череп на гайках, могут поставить на нем опыт для ихней американской пользы. Ведь если он умрет, никто не докажет, что было неправильное лечение, потому что своих никого рядом, один он здесь, в Америке, а если и раскопают это дело, так не воевать же из-за него атомными бомбами!
В общем чувствовал себя Казаркин как бы в плену, но в плену чрезвычайно комфортабельном, с потрясающим своей технической оснащенностью нужником, ванной и прочими вещами. Кстати, в технике нужника Казаркин так и не разобрался до конца, выяснил только, где врубается вода, нужник был облагорожен и превращен техникой в нечто настолько серьезное и солидное, настолько отвлеченное от существа проблемы, что напоминал какую-то лабораторию. Казаркин усмехался и не без некоторого самокритичного юмора думал, что будь бы этот нужник в какой-нибудь новой секции во Владивостоке, то хозяева без стеснения оставили бы его на виду, как оставляют что-нибудь столь же ослепительное и сверкающее, например, холодильник.
Так и окружала Казаркина Америка - широкими толстыми стеклами палаты, нейлоновыми беззвучными дорожками на полу, странными лампами с мягким светом на потолке, так и не мог Казаркин привыкнуть к вкусной жидкой пище, которой его кормила медсестра Клара, пища была совершенно американская, даже интернационально-зеленая трава на газонах имела американский облик и пострижена была по-американски, и все вообще - простыни и подушки, и банки с соками и молоком, и пивом, и газировкой, и краска на стенах, и линолеум, и даже воздух с океана - все было чужим, американским. Казаркину трудно было представить себе каналы международных отношений, какие-нибудь дипломатические порядки, трудно было представить себе кипы документов на английском языке, в которых точно значились бы его имя и фамилия, написанные иностранными буковками. И ему не приходило в голову, что кто-нибудь, представляющий в Америке его государство, должен заботиться о попавшем сюда русском матросе, потому что уверен был Казаркин только в том, что он своей стране должен все и всем, телом и духом, это было естественно, ну, а считать за своей страной какие-нибудь долги и обязанности перед своей единичной личностью Казаркину бы и в голову не пришло. Да ни разу и не промелькнуло в уме Казаркина высокое собирательное слово Родина, он думал: "домой на пароход", "домой во Владик", хоть и не имел дома как такового и между рейсами жил в каютах различных пароходов своего треста, в межрейсовых гостиницах, у товарищей, чаще всего у Феди Гулимова, в общежи-тиях, у женщин, с которыми время от времени вступал в более или менее длительное сожитель-ство. Квартиры ему, как холостяку, не полагалось, да и вообще с квартирами во Владивостоке было туго.
Иногда, правда, у него возникало успокоительное соображение, что кто-то где-то о нем позаботится, вспомнит о нем, так как отвечает за него перед высшим начальством, он даже ожидал какую-нибудь бумагу, в которой ему велено будет прибыть в какой-нибудь пункт, где живут наши дипломаты.
Казаркин жил в это время, как летел, изредка только притыкаясь ногой земли. Постоянно горячо и душно было голове, часто терял сознание, погружался в какой-то фантастический бред, но бывали и часы, когда он наводил относительный порядой в ощущениях и тогда мог управлять своими мыслями. Тогда он старался вспоминать самые хорошие места из своей жизни. Их было немного, поэтому он особенно ценил возможность вспоминать о них и думать. Особенно дорого ему было одно, перед рейсом пролетевшее времечко, когда он жил во Владивостоке у Маши в однокомнатной секции на пятом этаже на проспекте Столетия. Маша уходила на работу, а он оставался дома один и иногда выпивал, потихоньку наигрывая на гитаре, а иногда уходил в город побродить и посидеть в ресторане, заходил на работу в рыбтрест потолковать со знакомыми мариманами - в Диамиде всегда можно было найти кого-нибудь знакомого.
С Машей получилось все не так, как полагается, она в последние дни особенно нервничала и давала намеки жениться, а он как-то не задумывался серьезно. Как-то утром было, Маша собира-лась идти, а Казаркин не пускал ее, она отрывала от себя его жадные руки и непонятно сердито, непонятно с удовольствием говорила :
- Пусти, я на работу опаздываю. Пусти, черт клешнятый!
Федя Гулимов знал про Машу и все звал к себе в гости, чтобы приходили посидеть и поближе познакомиться, у Фединой жены Нинки очень хороший глаз, и уж если она посмотрит на бабу и она ей понравится - жениться можно, закрыв глаза,- баба порядочная. И вот Серега стал звать Машу в гости к Гулимовым, сказал, что приглашают вечер провести.
- Пойдем?
- Никуда я не пойду,- Маша уже без шуток, свободно вырвалась от Казаркина и пошла к зеркалу поправить прическу.
- Ну, семейно посидеть, Маша!
- А кто ты мне? - вдруг закричала Маша.
- Как кто?
