— От старости, что ли, друг, а уж ноне мне энти орехи ровно не по зубам, я и готовое-то с трудом жую! — с иронией ответил ему Харитон Игнатьевич.
— Э-эх, Харитон Игнатьевич, а еще коммерцией занимаешься! — укоризненно произнес Петр Никитич. — Да ведь в этом-то орешке, друг мой, золотое ядрышко лежит, для умелого человека целое состояние!
— А-а-а? Ну, ну! — отозвался Харитон Игнатьевич, заерзав на сундуке с несвойственной летам его живостью. — Ну-ко, ну, раскуси мне орешек-то! Ишь, ведь ученые-то люди из каждой строки золото добывают, а мы по темноте-то своей и бисер, поди, ногами попираем, да невдомек! Тут, ровно, пишут, чтобы ты донес в палату, какие есть в волости угодья, чтобы зачислить их в оброк да сдавать в аренду? — прищурившись, спросил он. — Так разве у вас есть экие-то угодья?
— Про Святое-то озеро слыхал когда?
— Как не слыхать! Так уж не оно ли золотое-то ядрышко, что в скорлупке-то знтой спрятано, а?
— Оно, не ошибся! Ведь озеро-то не отдано в надел крестьянам, хотя они и пользуются им!
— Ну… ну, раскусывай, раскусывай… авось разжую, хе-хе-хе… — прервал его Харитон Игнатьевич.
— Я должен донести теперь, что в волости есть озеро, улов рыбы из которого дает крестьянам дохода самое меньшее от трех до четырех тысяч в год, и, как не отданное в надел им, оно подлежит зачислению в казенную оброчную статью.
— Вот оно что-о-о! Ну, ну!
— На основании этого ответа палата зачислит его в оброк и будет сдавать с торгов в аренду!
— Э, э! Тэ, тэ! Теперь понимаю. Теперь, стало быть, всякий, кто пожелает, может взять его в аренду за себя?
— Нет, не всякий, не торопись.
— О-о-о! Аль и тут особые приметы понадобятся? — насмешливо спросил он.
— Понадобятся! — сухо ответил Петр Никитич. — Озеро должно сдавать в аренду только крестьянам.
— А нешто человеку в сапогах к нему пути заказаны, а только для тех дорога-то на торги широка, кто бродни носит? а? — снова прервал его Харитон Игнатьевич.
— Не отдадут тебе озера не потому, что ты сапоги носишь, а потому, чтоб отдачей его в аренду постороннему лицу не нарушить интересов и благосостояния крестьян. Палата, по зачислении озера в оброчную статью, должна назначить торги на него и предписать нам произвести публикацию по волости о вызове крестьян на торги. По закону и самые торги должны состояться не иначе, как в волостном правлении!
— Ну, не отдадут, так и носу совать не будем!
— Тебе отдадут его только в таком случае, если крестьяне отказались бы взять озеро. Ну, а наши крестьяне пожалеют дать за это озеро и четыре и пять тысяч арендной платы в год…
— Тэ-эк! Это, чего говорить, озеро бога-атое! Ну, так чем же ты хвалился в таком разе, а? — с иронией спросил Харитон Игнатьевич. — Я было смекнул с твоих слов, что ты дельце-то это обсоюзил, а оно, выходит, по поговорке: скусен пирожок, да ротик обожжет…
— Обсоюзил, ты не ошибся!
— Какой же ты это дратвой союзы-то пристегнул?
— Умственной!
— Э, э! Дивлюсь я на тебя, Петр Никитич: с твоим умом да талантом тебе давно бы надоть в атласе да бархате щеголять, а ты все, грешным делом, из нанковой шкурки не вылезаешь! — насмешливо заметил Харитон Игнатьевич, окинув взглядом полинявший нанковый сюртук своего собеседника. — Ну, как же ты, к примеру, оборудуешь это дело; скажи, буде не секрет?
— Затем и приехал к тебе, чтобы вместе его на колодку-то натянуть! Старые мы знакомые, Харитон Игнатьевич, всего с тобой видывали на веку, и худого и доброго. Скажи по душе мне теперь: друг ли ты мне, а?
Окинув его пристальным взглядом, Харитон Игнатьевич отер правою рукою свою черную с проседью бороду и усы.
— Кажись бы, меня и допытывать об этом не следовало, — сухо ответил он, глядя куда-то в сторону. — Припомни, сколько раз я выручал тебя из беды; ровно и теперь бы счеты-то меж нас не кончены, да я уж рукой на них махнул, не тревожу! Денег-то хвалишься лопатами нагрести, и без поминок отдашь, поди?
— Про долг мой не сомневайся, возвращу! — ответил Петр Никитич, слегка покраснев.
— Давай господи, пора бы! — снова погладив ладонью усы и бороду и не смотря на Петра Никитича, ответил он. — А только, если ты теперича касательно денег разговор-то о дружбе подводишь под меня, так лучше помолчи; не утруждайся. Денег у меня и в заводе нет. Сам нуждаюсь! — закончил он, усиленно отхаркивая слюну и сплевывая ее на пол.
— А если мне не нужно денег? — с усмешкой ответил Петр Никитич. — Если я спрашиваю тебя, друг ли ты мне, по другой причине?
— На что ж это тебе занадобилось, на какие причины? Сколько помнится, мы неоднова с тобой дела вершили, да о дружбе друг друга не допытывали! Разве ты был когда в моем доме постылым гостем? Разве уходил от меня не напоенный и не накормленный? Когда тебе перекусить-то было нечего, когда рыло-то все на сторону воротили от тебя, кто тебя и поил, и кормил, и в тепле-то тебе не отказывал, а-а? Ну-ко!
— За твое добро я и хочу отплатить тебе со сторицей. Понял ли — со сторицей! — повторил Петр Никитич с особенным ударением на последнем слове.
— Спасибо, что добро помнишь; ноне и за это людей благодарить надо! Да грех бы, говорю, и забыть-то меня, — добавил он. — А чем же ты заплатить-то мне хочешь? — мягким и несколько меланхолическим тоном спросил Харитон Игнатьевич, взглянув на него.
— Для того я и спрашиваю тебя, друг ли ты мне?
— Друг, друг! Вот те Христос! Всем сердцем расположен к тебе! — торопливо ответил он. — Чего хошь, проси — не постою, если б вот деньги были, сам бы дал, верное слово сказываю! Не гляди на меня этак-то с сумлением; — произнес он, заметив устремленный на него пытливо-насмешливый взгляд Петра Никитича. — А может, не выпьешь ли рюмочку; все бы обогрело с дороги-то. Одна-то рюмочка — не беда, сказывают, другая-то лиха!
— Не пью, спасибо, да мне и не холодно!
— Ну, твоя воля! Мадерцы бы надоть, да вишь — горе, в запасе-то не держу! Э-эх! Как бы все-то, говорю, добро мое помнили, не валились бы теперь заборы у дома, не ходил бы я в поддевке, не перебивался бы с денежки на денежку, — внезапно переменив тон и грустно качая головой, продолжал Харитон Игнатьевич. — Вот детки теперь подрастают, занятие надо им дать, а на что поднимешься, где капиталы-то? — певучим голосом закончил он.
— Не скучай, помогу и деток устроить и заборы новые поставить…
— Пошли тебе господи за твое раденье! Ты не в других, помнишь добро. Разве только на словах, может, помочь-то сулишь мне, а до дела коснется, так стороной друга-то обойдешь? Чем же ты, к примеру, помочь-то мне собираешься? — нежно заглядывая ему в глаза, спросил он.
— На поправу хочу тебе Святое озеро в аренду отдать за сто рублей в год… Хочешь, а-а?
— За сто рублей в го-о-од?! — удивленно спросил Харитон Игнатьевич.
— Может быть — и дешевле еще, может быть и за пятьдесят рублей его купишь…
— Ты… ты… ты… в уме ли, Петр Никитич? — заикаясь и пристально глядя на него, спросил он. — Ты пощупай кудри-то на макушке. Да разве может это статься, чтоб угодье, которое дает на пять, на шесть тысяч товару в год, отдали за сто рублев, а?
— Говорю, так, значит, можно!
— О-о-ох ты, господи! Да нет, это ты смеешься надо мной… — произнес он, махнув рукой и быстро отвернувшись от него: — грех бы, говорю, этак-то!
— Хочешь или нет, скажи мне одно… — как бы наслаждаясь его сомнением, спросил Петр Никитич.
— А-а-ах ты, боже мой! Да неуж это можно, а-а? Да ведь после этого… что ж? Ведь это ты навек счастье даешь! — отрывисто говорил он, захлебываясь от волнения. — Да неуж это, слышь, можно? Ты, ты… Уверь меня, ты того, а? Мне сдается все, что ты это ради смеха говоришь. Да ведь коли это правда, так чего же тогда будет-то с нами?
— Ничего… Вот тогда вместо нанки-то и принакроемся атласом да бархатом, хе-хе-е… А особенного ничего не произойдет!
— Ну, Петр Никитич, если ты теперича все это в сущую правду говоришь, — с особенною торжественностью в голосе начал Харитон Игнатьевич, вставши с сундука, — то вот тебе угодник божий Никола в свидетели, по гроб жизни буду тебе первый слуга и друг. Проси, чего ты от меня хочешь, без слова отдам. Проси, чего тебе только надоть, заикнись!
— Мне ничего пока не нужно.
— Денег тебе надо?
— Не нужно.
— Ты заикнись, заикнись, говорю тебе, попроси. Есть ведь у меня деньги-то, слава тебе господи, не оскудел я… Я ведь это даве только попытать тебя хотел, говорил, что ни гроша нет. Я ведь простой человек, сам ты знаешь, последнее отдам! Да что ж это мы всухомятку речь-то ведем, прости господи. Дарья! — подойдя к двери, крикнул он. — Запеки-ко нам селяночку с груздочками, авось до утра-то и не замрем, — притворив дверь и снова присаживаясь к столу, произнес он. — Одного я только в толк не возьму, друг ты мой сердечный, — снова тоскливо и нараспев начал он: — сам же ты сказал, что озеро если и обратят в оброчную статью, то все-таки сдадут его в аренду крестьянам, а постороннего человека и коснуться к нему не допустят. Так как же ты наградить-то меня им хочешь, а-а?
