Жизнь в Белой Церкви, можно сказать, была и хорошая, и прескверная. Виден палац Браницких и их роскошный парк - Александрия. Река тоже прекрасная и чистая, Рось, которая свежит одним своим приятным названием, не говоря уже об её прозрачных водах. Воды эти текут среди таких берегов, которыми вволю налюбоваться нельзя, а в местечке такая жидовская нечисть, что жить невозможно. Всякий день, бывало, дегтярным мылом с ног до головы моешься, чтобы не покрыться паршами или коростой. Это - одна противность квартирования в жидовских местечках; а другая заключается в том, что как ни вертись, а без жидов тут совсем пропасть бы пришлось, потому что жид сапоги шьёт, жид кастрюли лудит, жид булки печёт, - всё жид, а без него ни "пру", ни "ну". Противное положение!
Офицеров со мною было три человека, да все, как говорят, с бычками. Один из них, всех постарше, был русский, по фамилии Рослов, из солдат, все богу молился и каждое первое число у себя водосвятие правил. Жидов он за людей не считал. Другой был немец, по фамилии Фингершпилер, очень большой чистюля: снаружи все чистился, а изнутри, по собственному его выражению, "сохранял себя в спирту", т. е. был всегда пьян. В редкие минуты просветления, когда Фингершпилер случался без спиртного сохранения, он был очень скор на руку, но, впрочем, службист. Третий же, в чине прапорщика, только что был произведён из фендриков, в которые его сдали тётки, недовольные какими-то его семейными качествами. И он, и его тётки были русские, но за какое-то наказание или, может быть, для важности - судьба дала им иностранные фамилии и притом пресмешные. Из его собственной фамилии солдаты сделали "Полуферт", а тётки его назывались, кажется: одна - мадам Сижу, а другая - мадам Лежу. Ни в одном из этих господ я не имел настоящего помощника на предстоящий мне трудный подвиг, но прапорщик был мне всех вреднее. Полуферт имел отвратительные свойства. Это был аристократически глупый хлыщ и нестерпимый резонёр, а в то же время любил деньги и не страдал разборчивостью в средствах для их приобретения. Он даже занимал деньги у фельдфебеля и не отдавал их ему в срок, но любил делать дамам презенты и сопровождал их стихами своего сочинения. Но что было для меня всего непереноснее в этом человеке - это его ужасная привычка говорить по-французски, тогда как он, несмотря на свою полуфранпузскую фамилию, не знал ни одного слова на этом языке. На день, на два - это смешно, но в долготе дней, на летнем постое, такая штука нервного человека в гроб уложить может. Службою Полуферт занимался мало, а больше всего рисовал родословное дерево с длинными хворостинами, на которых он рассаживал в кружках каких-то перепёлок с коронами на макушках. Это всё были его предки, через которых он имел твёрдое намерение доказать своё прямое родство с какою-то княжескою линиею от Бурбонских блюдолизов. Тут же были и m-me Сижу и m-me Лежу.
Полуферту очень хотелось быть князем, и то с корыстною целью, чтобы жениться в Москве на какой-нибудь богатой купчихе. Пока он искал тридцати тысяч взаймы, чтобы дать кому-то в герольдии за утверждение его в княжестве; но только у нас-то ни у кого таких денег не было, и он твердил себе на ветер:
- Муа же сюи юн пренс!
Это "пренс" было для него самое главное в жизни, а между тем, при ханжестве одного офицера и пьянстве другого, этот Полуферт был моим самым надёжным помощником в то роковое время, когда мне в роту были присланы три новобранца-жидовина, из которых от каждого можно было прийти в самое безнадёжное отчаяние. Попробую их вам представить.
ГЛАВА ПЯТАЯ
Один из трёх первозванных жидов, мною полученных, был рыжий, другой чёрный или вороной, а третий - пёстрый или пегий. По последнему прошла какая-то прелюбопытная игра причудливой природы: у него на голове были три цвета волос и располагались они, не переходя из тона в тон с какою-нибудь постепенностью, а прямо располагались пёстрыми клочками друг возле друга. Вся его башка была как будто холодильный пузырь из шотландской клеёнки - вся пёстрая. Особенно чуден был хохол - весь седой, отчего этот жидовин имел некоторым образом вид чёрта, каких пишут наши благочестивые изографы на древних иконах.
Словом, из всех трёх, что ни портрет - то рожа, но каждый антик в своём роде; так, например, у рыжего физия была прехитрая и презлая, и, к тому же, он заикался. Чёрный смотрел дураком и на самом деле был не умён или, по крайней мере, все мы так думали до известного случая, когда мудрец Мамашкин и в нём ум отыскал. У этого брюнета были престрашной толщины губы и такой жирный язык, что он во рту не вмещался и всё наружу лез. Одно то, чтобы выучить этого франта язык за губы убирать, невесть каких трудов стоило, а к обучению его говорить по-русски мы даже и приступать не смели, потому что этому вся его природа противилась, и он, при самых усиленных стараниях что-нибудь выговорить, мог только плеваться. Но третий, пегий или пёстрый, имел безобразие, которое меня даже к нему как-то располагало. Это был человек удивительно плоскорожий, с впалыми глазами и одним только жидовским носом навыкате; но выражение лица имел страдальческое и притом он лучше всех своих товарищей умел говорить по-русски.
Летами этот пегий был старше товарищей: тем двум было этак лет по двадцати, а пегому, хотя значилось двадцать четыре года, но он уверял, будто ему уже есть лет за тридцать. В эти годы жидов уже нельзя было сдавать в рекруты, но он, вероятно, был сдан на основании присяжного удостоверения двенадцати добросовестных евреев, поклявшихся всемогущим Еговою, что пегому только двадцать четыре года.
Клятвопреступничество тогда было в большом ходу и даже являлось необходимостью, так как жиды или совсем не вели метрических книг, либо предусмотрительно пожгли их, как только заслышали, "що з ними Миколайчик зробыт". Без книг лета их стали определять по так называемому присяжному разысканию. Соберут, бывало, двенадцать прохвостов, приведут их к присяге с незаметным нарушением форм и обрядов, - и те врут, что им закажут. Кому надо назначить сколько лет, столько они и покажут, а власти обязаны были им верить... Смех и грех!
Так, бывало, и расхаживают такие шайки присяжных разбойников, всегда числом по двенадцати, сколько закон требует для несомненной верности, и при них всегда, как при артели, свой рядчик, который их водит по должностным лицам и осведомляется:
- Чи нема чого присягать?
Отвратительнейшее растление, до какого едва ли кто иной доходил, и всё это, повторяю, будучи прикрыто именем всемогущего Еговы, принималось русскими властями за доказательство и даже протежировалось...
Так был сдан и мой пегий воин, которого имя было Лейзер, или по-нашему, - Лазарь.
И имя это чрезвычайно ему шло, потому что он весь, как я вам говорю, был прежалкий и внушал к себе большое сострадание.
Всегда этот Лазарь был смирен и безответен; всегда смотрел прямо в глаза, точно сейчас высеченный пудель, который старается прочитать в вашем взгляде: кончена ли произведённая над ним экзекуция или только рука у вас устала и по малом её отдыхе, начнётся новое продолжение.
ГЛАВА ШЕСТАЯ
Пегий был дамский портной и, следуя влечению природы, принёс с собою из мира в команду свою портновскую иглу с вощёной ниткой и ножницы, и немедленно же открыл мастерскую и пошёл всей этой инструментиной действовать.
Более он производил какие-то "фантазии" - из старого делал новое, потому что тогда в провинции в моду вошли какие-то этакие особенные мантилии, которые назывались "палантины". Забавная была штука: фасон совершенно как будто мужские панталоны, - так это и носили: назади за спиною у дамы словно огузье треплется, а наперёд, через плечи, две штанины спущены. Пресмешно, точно солдат, который штаны вымыл и домой их несёт, чтобы на ветерке сохли. И сходство это солдатами было замечено и вело к некоторым неприятностям, которым я должен был положить конец весьма энергическою мерою.
Вымоет, бывало, солдат на реке свои белые штаны, накинет их на плечи палантином и идёт. А один до того разрезвился, что, встретясь с становихой, присел ей по-дамски и сказал:
- Кланяйтесь бабушке и поцелуйте ручку.
Становой на это пожаловался, и я солдатика велел высечь.
Лазарь отлично строил эти палантины из старых платьев и нарядил в них всех белоцерковских пань и панянок. Но, впрочем, говорили, что он тоже и новые платья будто хорошо шил. Я в этом, разумеется, не знаток, но меня удивляло его досужество - как он добывал для себя работу и где находил место её производить? Тоже удивительна мне была и цена, какую он брал за своё артистическое искусство: за целое платье он брал от четырёх до пяти злотых, т. е. шестьдесят или семьдесят пять копеек. А палантины прямо ставил по два злота за штуку и притом половину из этого ещё отдавал фельдфебелю или, по-ихнему - "подфебелю", чтобы от него помехи в работе не было, а другую половину посылал куда-то в Нежин или в Каменец семейству "на воспитание ребёнков и прочего семейства".
