- Пишете?
- Пишу. Правда, урывками, ночами. Ну, такова уж планида служащего литература.
Он вспомнил тот памятный телефонный разговор со Сталиным, когда он, опальный писатель, изгнанный с работы с волчьим билетом, модный драматург, чьи пьесы в одночасье были сняты со сцен и запрещены, доведенный до предельного отчаяния, был готов временами наложить на себя руки. Много позднее он узнал о долгой предыстории того звонка. Надежда Аллилуева с Полиной Жумчужиной пятого октября двадцать шестого года побывали на премьере пьесы "Дни Турбиных" во МХАТе. Мнения приятельниц разделились. Надя, как и сам Сталин, читавшая роман "Белая гвардия", по мотивам которого была создана пьеса, уловила, разглядела суть и печатного и, главное сценического варианта произведения - его герои, переживая потрясения, которые рушат весь их мир, его уклад, его философию, оказываются перед поистине гамлетовским выбором: быть или не быть. И если быть - то как? Полина была возмущена неискренностью драматурга.
- Все эти слова Турбина о том, что белой гвардии и ее идеям пришел конец, что "их заставят драться с собственным народом", что за большевиками историческая правда - неужели ты не чувствуешь, что все это вставное, неорганичное, фальшивое, - говорила она. - А настоящее - это воспевание враждебных пролетариату идеалов, отношений, ценностей.
Так они и остались каждая при своем мнении. И Надежда рассказала мужу о столь кардинальном разбросе. Сталин улыбнулся, сказал:
- Вы известные максималистки.
Посмотрев пьесу, ничего жене не сказал, но внутренне принял ее оценку. Над пьесой рапповцы устраивали общественные судилища, травили драматурга в печати. Наконец, когда она была снята из репертуара МХАТа, а "Зойкина квартира" из репертуара театра Вахтангова, Аллилуева потребовала от Сталина защиты талантливого писателя. Разговор был за ужином, Сталин был в благодушном настроении. Достал из кармана френча бумагу, передал ее жене.
- Что это? - спросила она, разворачивая листы.
- Письмо Булгакова. В прозе и драматургии он гораздо более убедителен, чем в эпистолярном жанре. Однако, ты права - пора вмешаться.
И на следующий день Сталин позвонил на квартиру Булгакову.
- Здравствуйте, товарищ Булгаков, - услышав этот слегка глухой, негромкий голос, драматург вздрогнул, почувствовал, как рука, державшая трубку, вдруг стала влажной.
- Здравствуйте, товарищ Сталин.
- Мы получили ваше письмо. Читали с товарищами. Вы будете по нему благоприятный ответ иметь.
- Спасибо, - Булгаков ощутил как к горлу подкатился ком. Преодолев с трудом волнение, повторил: - Спасибо.
Он слышал, как Сталин сказал что-то не в трубку, очевидно секретарю. Затем доброжелательно, без тени раздражения:
- А может быть, правда, пустить вас за границу? Мы знаем, что вы воевали на Кавказе на стороне белых. Были с ними и во Владикавказе, и в Грозном, и даже на передовую выезжали. Военврачом - я понимаю, но не с красными. Здесь истоки вашего тонкого понимания враждебной психологии. Знаем мы и то, что ваши братья, младший Иван и старший Николай, находятся в эмиграции.
У Булгакова пересохло горло.
- Все это правда, товарищ Сталин, - сказал он, с трудом сглотнув слюну. - И про братьев, и про службу. Лишь одно уточнение, - он глубоко вздохнул. - К белым я попал по мобилизации.
- Вы не ответили на мой вопрос, - спокойно напомнил Сталин.
- Я очень много думал в последнее время, - поспешно воскликнул Булгаков, - может ли русский писатель жить вне Родины, и мне кажется, что не может.
- Вы правы. Я тоже так думаю. Теперь о главном. Вы где хотите работать? В Художественном театре?
- Да, я хотел бы. Но я говорил об этом - мне отказали.
- А вы подайте заявление туда. Мне кажется, что они согласятся.
Они, разумеется, согласились...
- А над чем конкретно работаете сейчас, если не секрет? - Сталин внимательно, участливо смотрел на Булгакова и тот видел, что это не праздное любопытство, а доброжелательная заинтересованность.
- Мне очень хочется написать пьесу о последних, самых критических днях Пушкина, - он улыбнулся светло и вместе с тем застенчиво.
- Да, скоро столетие, - Сталин встал, прошелся вдоль стола несколько раз. И неожиданно живо, в несвойственной ему манере бросил: - В такой пьесе неизбежен конфликт "Царь - поэт". Николай I... кстати, как вы к нему относитесь?
- Лживый, подлый деспот, - лаконично заметил Булгаков.
- Все цари - кровососы и тираны! - отозвался громогласно Ворошилов.
- И самовлюбленные дурни, - поддержал его Хрущев.
- Пушкин всеми фибрами души ненавидел самовластье. Недаром молва приписывает ему двустишие:
В России нет закона.
А - столб, и на столбе - корона.
- Да и прозвище в народе царь получил тогда по заслугам - Николай Палкин, - добавил Булгаков.
- Все, что здесь сейчас было сказано - правда, - Сталин сел, жестом пригласил всех сделать то же самое. - Но подход историка Покровского ко всем без исключения царям, как к идиотам и сифилитичным негодяям, воинственно пронизан злобным историческим нигилизмом. По нему выходит, что русские цари не сделали ни единого хорошего дела, а прославились блудом, обжорством и скудоумием. А между тем русские цари сделали одно хорошее дело - сколотили огромное государство до Камчатки. Мы получили в наследство это государство. И впервые мы, большевики, сплотили и укрепили это государство как единое, неделимое государство, не в интересах помещиков и капиталистов, а в пользу трудящихся, всех народов, составляющих это государство. Мы объединили государство таким образом, что каждая часть, которая была оторвана от общего социалистического государства, не только нанесла бы ущерб последнему, но и не могла бы существовать самостоятельно и неизбежно попала бы в чужую кабалу. Поэтому каждый, кто попытается разрушить это единство социалистического государства, кто стремится к отделению от него отдельной части и национальности, он враг, заклятый враг государства, народов СССР. И мы будем уничтожать каждого такого врага, был бы он и старым большевиком, мы будем уничтожать весь его род, его семью.
"Мудро и очень вовремя переосмысливает Иосиф роль монархов. Из глубин истории взгляд в будущее, - думал Молотов, запивая нарзаном ломтик чарджоуской дыни. - Россия исторически обречена мчаться по рельсам абсолютизма. Князь, царь, император, генсек... И гениальность его - не столько в том, что он осознает это, сколько в том, что он при этом думает об укреплении и возвеличивании государства российского, а не о собственном благе, комфорте, роскоши. Потому он и выше всех Троцких и Бухариных вместе взятых, на пять, нет - на десять голов... Завистливые пигмеи!"
Как-то незаметно, боком к Сталину придвинулся Яншин. От выпитого вина он раскраснелся, глаза его блестели отчаянной дерзостной отвагой, обычно ему вовсе не свойственной. "Сейчас мой тезка чего-нибудь сморозит непотребное", - с опасением за приятеля подумал Булгаков. А Яншин уже стоял в полушаге от вождя и пытался поймать его взгляд.
- Вы что-то хотите спросить? - внимательно заглянув в глаза актера, холодно задал вопрос Сталин. Кто знает, какую штуку может выкинуть этот щекастый здоровячок.
- Иосиф Виссарионовиччч! - излишне твердо выговаривая некоторые согласные едва заметно дрожащим голосом произнес Яншин. - Я человек верующий, никогда не скрывал этого. А что, разве нельзя верить и в Бога и в революцию? Ее же делал народ, значит, ее делали верующие.
Все присутствовавшие - кто с тайным сочувствием, кто с недоумением, кто со страхом - ждали, что же последует далее.
- Насколько мне известно, не весь народ верующий, - спокойно возразил Сталин. - Вот, например, Молотов.
- А я?! - обиделся Ворошилов. - А Никита?! Он не просто неверующий. Он воинственный безбожник.
- Воинственный и воинствующий, - откорректировал Сталин. - Вот видите. Вы и Добронравов и, скорее всего, Алла Константиновна (Тарасова потупилась, как-то растерянно улыбнулась, промолчала), - верующие, Молотов, Ворошилов и Хрущев - неверующие. Но это не мешате вам великолепно играть на сцене, а им с удовольствием смотреть вашу игру.
Видя, что актер хочет сказать что-то еще, он смотрел на него ободряюще: "Ну? Ну же?"
- В стране нет закона, охраняющего права верующих, - отважно выдохнул Яншин и вытер платком пот, выступивший на лице. - Емельян Ярославский...
- Он же Миней Израилевич Губельман, - подсказал Сталин.
- Да? - растерянно спросил Яншин. Помолчав, продолжил: - Короче, вожак воинствующих безбожников требует закрытия всех храмов и запрета любых христианских обрядов. В его распоряжении все газеты и радио. А голоса верующих не слышно вовсе. Их сто миллионов! И будто их нет вовсе.
Булгаков, стоявший за спиной Яншина, легонько потянул отважного оратора за пиджак. Тот оглянулся, уловил выражение лица драматурга и мгновенно стушевался.
- А храмы все и надо позакрывать! - резко воскликнул Никита, оторвавшись от тарелки с рыбными тартинками. Фыркнул презрительно: - Храмы! Я бы всех церковников, всех служителей культа - бывших и нонешних отправил бы туда, куда Макар телят не гонял!
