К сожалению, Зарубежный съезд, который состоялся в Париже с 4 по 11 апреля 1926 года, не объединил эмиграцию (при том, что крайне правые и крайне левые на съезд изначально не явились), а еще более расколол. Образовались два объединения – Центральное и Патриотическое, и Струве, разойдясь с Гукасовым по политическим мотивам, ушел из Центрального объединения и из газеты «Возрождение» в августе 1927 года. Вместе с ним ушло много сотрудников – начиная с Бунина и кончая И. А. Ильиным. Зато пришли Мережковские, Б. К. Зайцев, большую роль стал играть В. Ф. Ходасевич…
Шмелев остался. Он объяснял Бунину, «что не уходит из газеты, национальный облик которой необходимо сохранить»[32], и – более подробно – Амфитеатрову: «Но, увидим. Все эти „модернисты“: Ходас, Мережковск., Нина Берберова – жена Ходас. <…> и как тут „вязаться“ Ренникову, мне… – мешанина порядочная…ей-ей, не знал, что войдут Мережковские. Впрочем, если сии старцы будут действит. ПОЛЕЗНЫ… – готов тянуть»[33].
И тянул около двух лет. Терпел редактуру С. К. Маковского, на которого жаловались Б. А. Лазаревский, Куприн, Ладыженский; терпел, когда выкинули тридцать строк из его статьи «Русский колокол» о кризисе современного искусства. Дважды пытался исправить положение: ходил лично объясняться к Гукасову и Ю. Ф. Семенову, новому редактору «Возрождения», заверившим его: «Этого больше не будет, вы же наш столп!» Как вице-председатель Союза русских писателей и журналистов выступил на собрании в конце 1928 года, говорил «о безобразиях и обидах писателям, мне, Амфитеатрову, Чирикову и др., систематически наносившихся Маковским. Гукасов вздумал смягчить мой бой и дал нам неожиданно обед. Я не ел по режиму, но извинившись, поднес после сладкого – горького… и по 15 пунктам всего коснулся. Благородней других были Гукасов и Семенов (все на себя принявший!»[34].
В 1929 году разрыв все-таки произошел (об обстоятельствах – см. письмо в «Россию и славянство», газету (1928–1934) Струве, уделявшую много внимания литературе. Там были напечатаны многие рассказы и статьи Шмелева. О «Возрождении» он с горечью писал Амфитеатрову: «Или – национальная газета, с ЛИНИЕЙ во всем, или кормежная лавка для ловких скотов, которым некуда девать время. Позор, мы спим, мы все еще наслаждаемся звуками и „изысканиями“, мы – то есть ОНИ – все еще в Питере до войны!»[35] Шмелева же в конце 20-х годов волновала совсем другая тема – тема «отцов и детей» эмиграции.
В сущности, он обращался к ней с первых лет изгнания. Статьей «Болезнь ли?!» еще в 1924 году Шмелев подхватил дискуссию о национальном самоопределении молодежи, широко развернувшуюся в эмиграции[36]. Писатель выступил здесь на стороне «детей», также считая, что старшее поколение предало, проговорило Россию, и молодым пришлось своей кровью искупать их грехи. Он писал о чувстве русского, родного; о религиозности («Как нам быть?». См. т. 2), о необходимости выработки характера, твердости (две речи «К родной молодежи», 1928)[37]. Эти три статьи были опубликованы в журнале И. А. Ильина «Русский колокол» (1927–1930), и в них чувствуется влияние – волевой напор – главного редактора. Обычно Иван Сергеевич более мягок, он подчеркивает, скорее, страдания, жертвенность, «крестный подвиг» молодых. Это видно из множества шмелевских воззваний, призывов, заметок о судьбе бывших добровольцев в эмиграции. Он был близок военным кругам, поддерживал Лигу Обера – Лигу по борьбе с III Интернационалом, созданную в 1924 году по инициативе швейцарского адвоката Теодора Обера, защитника убийц В. В. Воровского на процессе в Лозанне. Принимал участие в вечерах Союза галлиполийцев, национальной организации русских разведчиков, Общества помощи учащим и учащимся. На многие вечера добровольцев присылал свои книги. Печатался как непосредственно в военных изданиях: «Русском инвалиде», «Добровольце», «Галлиполийце», «Часовом», так и в «России и славянстве», и в «Возрождении», куда вернулся в 1934 году и оставался уже вплоть до закрытия газеты. Его чувства по этому поводу выражены в речи к десятилетию газеты (обращаем внимание на замечание современного исследователя, что «Возрождение» Семенова со временем поправело[38]).
…Но вообще в 30-е годы ситуация в эмигрантской печати достаточно изменилась. Полемика между левыми и правыми постепенно стихала. Все реже появлялись серьезные передовые статьи, не говорилось уже о пораженчестве, примиренчестве, законности советской власти. Только фашизм обсуждался весьма бурно, но как раз о нем Шмелев писал мало[39]. В целом же газетные передовые становились все более похожими на информации, первые страницы заполнялись перепечатками из иностранных газет[40]. Меняются и темы публицистики Шмелева.
Все чаще он выступает как художник-критик, нежели как идеолог, общественный деятель. Впрочем, с самого начала писатель принимал участие в литературной жизни эмиграции: состоял в парижском Союзе русских писателей и журналистов, был членом Общества друзей «Современных записок». С его интересом к молодым неоднократно посещал Общество русских студентов по изучению и упрочению славянской культуры, Союз молодых писателей и поэтов, Клуб молодых литераторов, народный университет. В 30-е годы он просто стал больше писать на литературные темы.
Особенно ярко его отличительные черты видны по сравнению с Буниным – именно потому, что их общие эстетические взгляды очень близки. Но Шмелев практически не говорит о том, чего не любит (исключение – ответ на анкету о Прусте, однако тут тема была задана не им). Жалеючи и достаточно спокойно, не переходя наличности, он отзывается о советской литературе. Наконец, даже когда дело касается близкого ему человека, он пишет далеко не все. Достаточно сравнить его статью о Бунине с горестным недоумением в частном письме Амфитеатрову: в своей нобелевской речи Бунин ни словом не обмолвился о России[41].
Сам Шмелев о ней не забывал никогда. Говоря о критике Ю. И. Айхенвальде (1928), он подчеркивал его служение России, называл великую цель искусства – «воплощение Бога в жизни, воплощение жизни в Боге». Если речь шла о П. М. Пильском (1931), редакторе «Сегодня», то писал о его вкладе в родную культуру. Если об Амфитеатрове (1932) – то о родной речи, подобной раздольной русской реке, о метком народном слове, об «учительной» нашей литературе. Если об Ильине (1937) – то о тайне искусства, об искусстве как «священном роднике». Если о поэте И. И. Новгород-Северском (1943), муже Кутыриной, – то о радости творчества, о разном искусстве «вдохновения» и «необузданного поползновения», повторяя свою излюбленную мысль Пушкина.
В сущности, Шмелев говорил о том же, что и в «большой» своей публицистике – о душе Родины, о ее стремлении к Христовой правде. Для всей русской культуры, для русского просвещения – главный девиз, выбитый на университетской церкви св. Татьяны: «Свет Христов просвещает всех». Так мученица Татьяна связалась для него с пушкинской Татьяной. В своих высказываниях о наших великих писателях Шмелев столь же современен и злободневен. Кажется, не имея возможности для открытой полемики или не желая ее продолжать, он развивает свои взгляды в статьях на литературные и даже литературоведческие темы.
Первый «великий» для Шмелева – Пушкин. Пушкин вообще стал своего рода знаменем русской эмиграции, «непреложным свидетельством единой России»[42]. День русской культуры отмечался в день рождения поэта. К столетию пушкинской гибели готовилось 119 комитетов не только в Европе, но и в Китае, Южной Америке… Во Франции на торжественном заседании Пушкинского комитета 11 февраля 1937 года выступали Шмелев, Мережковский, Карташев (Иван Сергеевич также выступал в мае 1937 года на пушкинских днях в Праге).
Эмигрантский подход к Пушкину был достаточно идеологич-ным. И Шмелев в своих статьях поднимает темы: Пушкин и добровольчество («Сынам России», 1937), университет и русское просвещение, западники и славянофилы («Мученица Татьяна», см. т. 2; «Верный идеал», 1936). Речь же его И февраля имеет прямую ориентацию на пушкинскую речь Достоевского. Современные исследователи отмечают, что две традиции в пушкинистике – Тургенева и Достоевского – продолжались в эмиграции. Наиболее ярким выражением первой была книга Милюкова «Живой Пушкин»; большинство же, в том числе и Шмелев, шло за Достоевским с его темами: «пророческое» явление Пушкина; смирение как единственный путь к подлинной свободе; «всечеловечность» и «всемирность» Пушкина и русского человека вообще; Пушкин – русский национальный поэт; назначение русской души – «изречь окончательное слово великой общей гармонии, братского окончательного согласия всех племен по Христову евангельскому закону» и т. д.[43]
