- Закурить есть? - спросил кто-то из подошедших.
- В сарае... - не своим голосом сказал Серега.
- Постой! - выдвигаясь, сказал низкий крепкий парень в солдатской фуражке и цепко схватил Серегу за рукав. - Гальку знаешь?
- Ну чего ты... Брось! - слабо сказал Серега.
- А чего тебе в клубе говорили, помнишь, сука?
- Да что вы, ребята... - бормотал Серега, начиная дрожать. - Я же свой, деревенский! Не надо, ребята! А с ней я не встречусь больше...
- Ага, не встретишься! - с бешенством повторил державший его и часто задышал.
- Вот гад буду! Честно говорю... Завтра же уеду!
- Ага, уедешь! - все так же бессмысленно, распаляясь, повторил коренастый.
Но тут, кашлянув, придвинулся к ним другой, высокий, гибкий, в галифе и сапогах, с пучком каких-то белых цветов в кармане пиджака.
- Постой, Петя! - неестественно ласково сказал он, отодвигая коренастого. - Я же его знаю! Он парень свой! Не надо его бить...
И, пригнувшись, придушенно ахнув, ударил Серегу в душу. Серега тяжело повалился, потом вскочил, но на него кинулись сразу двое и снова сбили с ног.
Саша хотел остановить их, но его перехватил здоровый парень, ударил слегка, но так, что у Саши зазвенело в голове, схватил за ворот рубашки крепкой бугристой рукой, начал душить и глухо бормотать:
- Тихо, тихо... А то кровь с зубов пойдет... Тихо!
И все смотрел туда, в темноту. А там, толкаясь, мешая друг другу, били и били что-то вскрикивавшее и хрипевшее при каждом ударе. И особенно ловок был высокий парень с белыми цветочками в кармане пиджака. Он приговаривал, задыхаясь: "Не надо... Бросьте, ребята! За что?" - подскакивал и бил Серегу по голове и животу.
- Да что же вы делаете? - закричал изумленный бабий голос с ближнего двора.
Парень, державший и встряхивавший в возбуждении Сашу, бросил его, кинулся к своим, растолкал их, и все вместе они побежали в темноту задами по сырому лугу.
Оставшись один, Саша вытянулся и оцепенел, глядя на валявшегося возле мостика Серегу. И когда прибежали люди, когда, засветив электрическими фонариками, стали спрашивать, кого и за что били, не мог ничего сказать, только стучал зубами и дрожал коленками.
Серегу понесли к сараю, посадили на порог, стали светить на него, ощупывая, разглядывая голову и тело. Закидывая лицо, Серега фыркал кровью и плакал.
- Ничего, цел! - бодро сказал кто-то, осмотрев Серегу и вытирая сеном руки. - Отлежится!
Запыхавшись, пришла фельдшерица в белом халате, обмыла, смазала и завязала Сереге голову. Потом с сеновала сбросили вниз сена, подушку, Серегу уложили, и все скоро разошлись.
Всю ночь Серега стонал, сморкался, плевал кровью, ругал Сашу, Москву и охоту. А утром прибежала Галя, и Саша, впервые увидевший ее, чуть не ахнул: так хороша, так откровенна и стыдлива одновременно была она в своей любви.
- Что они с тобой сделали? Да что же это, господи! - горячо зашептала она, со страхом глядя на забинтованную голову Сереги.
- А вот погляди! - отвечал Серега, раздвигая бинты, показывая черное лицо и злобно глядя запухшими глазами на Галю. - Видала? Все из-за тебя, стерва! Сегодня же уеду, на хрена мне такая самодеятельность!
- Сережа... - сказала она, опускаясь на колени.- Не нужно, не говори так... Мы на них в милицию подадим...
- Уйди от меня! - сказал Серега, отворачиваясь.
Галя взглянула на Сашу, мучительно покраснела, слезы выступили у нее на глаза. Саша схватил ружье, выскочил из сарая и побрел лугом к лесу, чувствуя опять вчерашнюю тоску, обиду, зависть...
И, как нарочно, был в тот раз чудесный день, особенно тихий, особенно нежный, совсем летний, но бледный и грустный уже по-осеннему.
Целый день, горяча себя, ходил и стрелял Саша, стараясь рассеяться, прогнать тоску усталостью, но уже ни о чем не мог думать, кроме как о Гале.
"Ни стуку, ни трюку..." - с едкой усмешкой вспоминал он. И опять спотыкался на кочках, лазил по оврагам, ел малину и дикую смородину, пьянея от их душного запаха, стрелял, - эхо звонко и резко отдавалось в лесу, и дым пеленой падал на траву.
Измученный, похудевший, пришел он в деревню, отворил дверь в сарай и сразу понял с презрением: Серега уехал.
- У-у, животное! - сказал Саша, положил на сено ружье и пошел к хозяевам. Старик только что проснулся, сидел на лавке с опухшим бессмысленным лицом, шарил темной рукой по клеенке, сгоняя мух.
- Сергей-то? - переспросил он. - Уехал. Н-да... Днем еще подался, дюже расстроился. Два рубля оставил, - грустно усмехнулся он. - Вот как, два рубля, говорю... А ты ай останешься? Ну-ну... Гляди сам. Сарая, сена не жалко. Это кто ж его? Или левошкинские? Я и гляжу: милиция туды погнала. Ловко они его!
Он полез на печь, достал буро-зеленых листов самосада, стал тереть на ладони.
- Сама садик я садила... - бормотал он, зевая. - Ну, как охота-то? Ай никого не попалось? Это дело на любителя, конешно. Что, ай и в самом деле снюхались они? Не знаешь? Ну-ну...
Он закурил, сладко задымил, закашлялся, краснея лысиной, прижмуриваясь, вытирая шершавой рукой выступившие слезы,
- Настя! - крикнул вдруг он в сени. - Нацеди-ка нам бражки по баночке... Да не оттеда! - прислушавшись, опять закричал он. - Той, которая у ведре!
А когда совсем стемнело, опьяневший, расстроенный, пришел Саша в сарай, забрался на сеновал, повалился и стал тереть онемевшее лицо. Ему вдруг захотелось домой. "Уеду к черту! - тоскливо решил он. - В Москве ребята, девчонки, розыгрыш по футболу... Уеду!"
Он стал думать о Москве, о знакомых девочках, и скоро у него разгорелось лицо от волнения. И жизнь, которой он жил все эти дни, охота, стыдливое, но уже и порочное, как ему казалось, лицо Гали, Серега, звук молотилок, ночная драка, красота осени - все это сразу стало далеким, ушло куда-то, точно так же как ушла вся его прошлая жизнь, когда он поздно ночью слез с поезда в Мятлеве.
1960
