- Лушка! Лушка! - истошный вопль с улицы оторвал ее от стола, как ветром вымел наружу.
Надрывалась соседка - ее муж находился в той, что и Владыкин, тюрьме.
- Слыхала? Этап, говорят. Скорее!
И пропала. Лушка кинулась в дом. Не отвечая на встревоженные расспросы братьев и сына, поспешно стала собирать вещи, В голове билась только одна мысль: побольше-потеплее, больше-потеплее...
Пискнула маленькая. Луша кинулась к ней - из головы вовсе вылетело время кормления. Выхватила на бегу ребенка из люльки. Павлик ладил мешок на спину. Оборвала:
- Дома сиди. Гости вон!
Тяжелый мешок грузно осел за спиною у женщины, лямки врезались в плечи, а ей только на душе стало светлее - значит, много собрала для мужа, не замерзнет. И полетела.
"Только бы не опоздать!" - билась тревожная неотступная мысль, "Только бы не опоздать!"
Малышка заплакала. На ходу сунула ей грудь. Та заплакала сильнее молоко шло мимо. Пришлось остановиться.
"Ну, скорей же ты!" - мысленно уговаривала она ребенка. "Скорее, наш папка уходит..."
За углом уже слышался мерный топот сотен шагающих ног. Цокали копыта по мостовой, чей-то раздирающий кашель подчеркивал общую угрюмую, настороженную обстановку. Малыш насытился и затих.
"Опоздала!" - облилась холодным потом Луша.
Но, слава Богу, из-за угла показалась голова этапа.
- Мой-то! Моего-то не видели? - кинулась к арестантам Луша. Кое-кто ее помнил по свиданкам. Хмуро отворачивали глаза, боясь попасть в немилость к конвойным.
- Нет.
- Не видели.
- Не ходи за нами, - грозят.
Луша побежала в хвост колонны. И сразу увидела Петра. Понуро опустив голову, он шел в середине колонны.
- Петя!
К ней кинулся конвойный, со штыком наперевес; дорогу загородил всадник - попер широкой конской грудью.
- А ну, назад! Куда? Вернись, тебе говорят!
Не слыша окриков, не боясь быть раздавленной и оказаться под копытами захрипевшего коня, пренебрегая всеми опасностями, кинулась Луша в нутро колонны.
- Петя!
- Луша!
Схватились в объятиях, троим не разорвать. Конвойный закричал:
- А ну, выйди оттуда! Ты что не знаешь, куда пришла! Назад!
Луша оторвалась от мужа, Петр Никитович поспешно перехватил дочку, загородил жену от конвойного. Луша звонко крикнула:
-Я - жена ему! Никуда я не пойду отсюда!
Колонна встала. С головы вскачь несся начальник конвоя. Арестанты не расступались, плотной массой окружили женщину, прикипевшую к мужу. Конвойный ругался:
- Ах ты, подлая! Куда влезла! Выйди, тебе говорят!
Начальник решил не провоцировать обстановку - дал знак двигаться.
- Иди уж! На месте я тебя покажу, где раки зимуют!
Петра Никитовича ошеломила такая решительность жены: вроде бы не водилось за ней отчаянности, он привык видеть ее покорной, терпеливо сносившей былые его выходки. Теперь же, в годину испытаний, пред ним предстала совершенно другая Луша - мужественная, стойкая, готовая неотступно следовать за мужем. Она ободряла его ласковыми словами, внушала твердую уверенность, что удастся перетерпеть все невзгоды, Господь пошлет им счастье, счастье потерянной жизни. И Петр Никитович стал поднимать голову. Нежно прижимая к себе ребенка, он тихо ответил жене на все ее утешения:
- Спасибо тебе, Луша. За меня не бойся - я вижу небеса отверстыми.
- Да-да... - так же тихо согласилась Луша, И оба сейчас вспомнили Евангельские слова о том, что "то, что отвоевано, то мое".
Мерно шагала колонна арестантов. Всадник неотступно следовал рядом с Владыкиными, идущими обнявшись, Видимо, он не решался разомкнуть их объятия потому, что уразумел: то, что отвоевано, то их. Он только хмурился, когда замечал движение Петра Никитовича, расценивая это, как попытку к побегу. И тогда его молодая, не привыкшая ни к крестьянскому труду, ни к заводскому станку рука еще крепче сжимала оружие.
Вышли на окраину. Теперь их гнали вдоль железнодорожных путей туда, где мрачно дремал в тупике зарешеченный "столыпин" - так называли вагоны для перевозки арестантов. Косыми лучами заходящего солнца он был преображен до неузнаваемости, казался чудовищем, отбрасывающим кривую, угрюмую тень. К нему и вели Владыкина.
Петр Никитович теснее прижимал Лушу - последние минуты вместе! Согнувшись под тяжестью огромного мешка, с сухими глазами и запекшимися устами, она выглядела едва ли не большей мученицей, нежели он сам.
"Бедная!" - дрогнуло сердце Петра Никитовича. - "Столько прожито, а много ли ласки она видела от него? Разве по молодости... Потом война, плен, возвращение, колготня по квартирам, устройство общины, поездки по селам - не слишком ли много суемудрия? Может, чем-то и следовало бы поступиться во имя сохранения семейной теплоты?"
- "Нет, - услышал он в сердце твердый голос, - ничем ты, Петр Никитович, не мог поступиться, ибо в том, как жил и что делал - все во благо вашей семьи, ваших детей, ваших братьев и сестер, общины, веры. Разве Господь бы воспитал без этих трудов и забот такое отзывчивое сердце Луши? Дал бы Он тебе таких детей? Увидел бы ты сейчас свою жену вновь? Пробудилось бы в твоей душе великое чувство - сострадание, чувство, которое наряду с любовью должно лежать в основе каждой семьи?
На все эти вопросы Петр Никитович ответил одними лишь легкими пожатиями плеча жены, Луша подняла глаза, улыбнулась.
- Давай, - сказала она и протянула руки за ребенком.
Петр Никитович освободил ее от мешка. Колонна уткнулась в "столыпин".
- Ну и жена у тебя, - покачал головой начальник конвоя, - с такой и на севере не пропадешь! Ну, а теперь, - голос его снова стал жестким: - вон из колонны!
- Иди, Луша! - нежно поцеловал ее Петр Никитович.
Стоявшие впереди него уже взялись за поручни, Луша хотела узнать, куда и когда направляется этап - бесполезно. С ней никто не стал разговаривать. Домой возвратилась в сумерках. Гости в тех же позах стыли за столом.
- Ели хоть? - сразу вспыхнуло хозяйское чувство.
- Да, мы сыты. Сама-то поешь. Как там?
Разогревая щи, Луша обо всем рассказала, только на одно пожаловалась неизвестна дальнейшая судьба Петра Никитовича.
Не ожидала Луша, что муж ее найдет такую любовь среди верующих, - в их сердцах он обретал образ мученика. Братья поведали о тех усилиях, кои прикладывал Петр Никитович для создания общины в окрестных селах. Она вспомнила его проповеди, насыщенные любовью к Господу; приводили примеры десятков и сотен обратившихся душ, поверивших слову проповедника. Слушая их, невольно сопоставляла их слова с мнением некоторых братьев и сестер - не всегда те оставались довольны служением Петра Никитовича, усматривали в его действиях излишнюю мягкотелость. И как тут не вспомнить часы и дни, потраченные им в деле увещевания строптивой Зои и ее заблудшей матери. То, что он уединялся для бесед, видели, а то, что он наводил их на путь истинный, спасал души - осталось без внимания. Сколько же ему пришлось перенести? Достойна ли она его подвижнического труда? Всегда ли была ему верной опорой на этом нелегком пути? Знают ли что о ней братья, ведь, может и не утерпел, иной раз, Петр Никитович, посетовал на невнимание, на трудности общения. И теперь вот сидящие за столом рассматривают ее чуть ли не с укором... Так ли это?
Луша прямо взглянула братьям в глаза - говорите же! Но те смотрели на нее взором, полным любви и христианского утешения. Точно прочитав ее мысли, один из братьев, посмотрев на часы - время-то позднее - и, поднимаясь из-за стола, заключил:
- Хорошо, что Петру Никитовичу досталась такая жена. Не у многих из нас, верующих, найдутся такие соратницы.
Павлик прикрутил огонек лампы. Луша, весь вечер испытывавшая резкое жжение в правом плече, попросила его посмотреть. Он отшатнулся:
- Мам, откуда это? Тут же кровь!
Луша повернулась к зеркалу: багровая полоса от веревочной лямки грубо врезалась в тело и кровоточила.
- От жизни, Павлик. Режет до кости житейское бремя, а не сбросишь его как мешок. Такова, видимо, наша судьба - терпеть до крови.
Спала, как убитая. Утром не смогла шевельнуть даже пальцем. А ведь ей снова надо тащиться к станции.
- Мам, да ты что?! - возмутился Павлик. Ты и так измучилась, отдыхай, я сам. Луша согласилась.
- Вагон, вроде дачного, только с решеткой. В тупике стоит.
Птицей полетел Павлик на станцию. Пришлось побродить и побегать среди составов, ныряя под вагонами и перескакивая через тормозные площадки, пока в дальнем составе не угадал он зарешеченный, тот самый вагон для арестантов,
Вдоль вагона лениво расхаживал конвойный. Он подолгу задерживался у тамбура - оттуда высовывался другой солдат, они курили, смеялись. Павлик сообразил, что во время такой обстановки он мигом прыгнет к окну, сыщет отца и, хоть на минутку, да поглядит на него.
Из окон на него смотрели неулыбчивые, заросшие лица все незнакомые. Издали Павлик разглядывал, не переставая, окна, пока не увидел отца. Он крикнул - отец глянул в другую сторону. Павлик догадался, что его не слышно. Тогда он кинулся к вагону, уцепился за раму, подтянулся на руках. Конвойный увидел, но он только что прикурил, и лень было бросать начатое дело.
