Однако враги мои не могли не признать за мной некоторых достоинств: я научил всех баб станции печь хлеб лучше, чем они пекли, научил их делать сдобное тесто, варить пельмени и многим другим кулинарным премудростям. Я заливал худые резиновые галоши, вставлял стёкла в рамы и вообще немножко помогал бабам жить, кое в чём помогал и мужьям, делая это от избытка силы и от скуки однообразных трудовых дней. Было признано, что я "образованнее" Тихомирова, о котором Басаргин говорил:
- Никуда эта дубина не годна, кроме как жениться. В его года Христа уже распяли, Скобелев генералом был, а он всё ещё в дураках стоит.
Ежедневно по три часа Тихомиров играл гаммы, - Басаргин уговаривал его:
- Ты бы пожалел скрипку-то, лучше пилил бы старые шпалы на дрова.
Тихомиров, делая каменное лицо, урчал:
- Вы не можете музыку ценить, у вас уши волосами заросли.
А меня прямодушный Захар Ефимович убеждал:
- Сюртука нету у тебя? Плюнь на сюртук. Умишко - есть? Работать можешь? Выбери девицу, женись и делай жизнь по вкусу.
Программа эта не улыбалась мне, хотя между мной и старшей дочерью Басаргина уже возникла взаимная симпатия, девушка уже несколько раз слушала наши ночные беседы и чтения, сидя в саду под окном телеграфной, - входить к нам запрещала мать, очень сердитая женщина.
Всё это благополучие кончилось неожиданно и необыкновенно. Старые служаки Грязе-Царицынской дороги всячески старались "подсиживать ададуровцев", мешавших воровству в товарном отделе; пускались на различные хитрости и подлости, чтобы замарать "неблагонадёжных", поднадзорных. Начальником станции Калач был некто Артобалевский, кажется - бывший полицейский чиновник, а смотрителем товарных складов на Калаче служил киевлянин Амвросий Кулеш, бывший ссыльный, маленький, суетливый и не совсем душевно здоровый человечек лет сорока. Амвросий Семёнович очень любил птиц, и однажды Артобалевский застал его, когда он, доставая из распоротого мешка горстями просо, кормил им голубей и воробьёв. Артобалевский послал на него донос в правление дороги, обвиняя в порче и хищении груза. Кулеш был вытребован в Борисоглебск для объяснений, поехал и - пропал.
А через несколько дней в "Царицынском листке" появилась корреспонденция, сообщавшая, что между станциями, - если не ошибаюсь Грибановка и Терповка, - найден труп, по документам при нём установлено, что это - смотритель товарных складов станции Калач А.С.Кулеш, а в записке, найденной при трупе, сказано, что Кулеш покончил с собой, будучи оскорблён несправедливым обвинением. "Ададуровцы" и все "порядочные" люди возмутились, начальник дороги Надеждин заставил духовенство Борисоглебска служить панихиду по самоубийце и атеисте, в Царицыне решили сделать то же самое.
За мною приехал на Крутую Лахметка, и вот мы с ним отправились в город, идём по улице, а по другой её стороне навстречу нам бойко шагает покойник Кулеш.
- Вот, чёрт, до чего на Кулеша похож! - удивлённо пробормотал Лахметка, но в следующую минуту мы оба убедились, что не "похож", а воскрес из мёртвых, снял шляпу и, превесело улыбаясь, размахивает ею.
Затем он встал перед нами, настоящий, живой, с бородкой, в розовом галстуке и, радостно смеясь, спросил:
- Испугались?
И весьма оживлённо сообщил нам, что корреспонденцию о смерти своей он сам написал и послал в листок.
- Чтоб всем сукиным детям стыдно было, - убили человека за горсть проса!
Его худенькое счастливое лицо было лицом человека явно и радостно безумного.
Панихида, конечно, не состоялась, но разыгрался большой скандал на удовольствие всех врагов "поднадзорных", хотя Кулеша отправили куда-то в лечебницу. История эта немедленно стала известна по всей дороге, на Крутой меня стали немножко травить. А потом явился инспектор движения Сысоев, бывший офицер гвардии, большой, толстый, синещёкий, потевший голубым жиром. Тыкая меня пальцем в плечо, он ядовито храпел:
- Ну, что, а? Нигилисты, а? Просо воруете? Честные люди! Хо-хо-о!
После этого меня, с благословения начальства, начали травить уже, как собаки кошку, и я решил уйти.
- Терпи! Обойдётся! - утешал и уговаривал меня милейший Захар Ефимович Басаргин.
Но способность терпеть у меня слабо развита, и, сложив свои книжки в котомку, отказавшись от бесплатного билета до Царицына, вечером дождливого дня я отправился пешочком с Крутой в Москву.
Вот и всё.
1928 г.
