Опыт военного лихолетья естественным образом вошел в его прозу, стал сюжетной основой широко известных карпюковских повестей и романов. Карпюк по долгу гражданина и коммуниста, как он его понимал, старался принимать деятельное участие в общественно-политической жизни области и республики. Не было ни одного сколько-нибудь представительного писательского форума в Белоруссии, где бы не выступал Карпюк. В те затхлые, застойные времена он не стеснялся сказать правду, которой внимали. Внимали, однако, не только единомышленники.
Имея многолетний опыт проживания в белорусской провинции, хочу напомнить о некоторых особенностях жизни тамошних писателей. Немногочисленность областных писательских организаций, жизнь у всех на виду, постоянная поднадзорность со стороны начальствующих и "курирующих" органов, неуемное стремление последних держать в узде интеллигенцию, категорическое неприятие всякого несогласия с "главной линией" партии понуждали творческих людей либо к конформизму, либо к постоянной конфронтации с властями. Это в зависимости от характера и масштаба таланта. Так уж повелось, что благоденствуют люди скромных дарований, в то время как обладатели сколько-нибудь заметного таланта обречены на усиленное к себе внимание властей (прежде всего КГБ) и либо стараются уехать в столицу, либо спиваются. Немногие, подобно Карпюку, обрекают себя на бессрочное "испытание провинцией", на изматывающее противостояние с местными партийными бонзами. Действительно, как писал А. Камю, с тоталитаризмом можно или сотрудничать, или бороться. Третьего не дано.
Справедливости ради замечу, что, возможно, не все в выступлениях Карпюка было доказательно и бесспорно, кое-что, пожалуй, основывалось только на эмоциях и личных предположениях. Но, по обыкновению, все у него шло от чистого сердца, от стремления к справедливости - для себя и других. И произошло то, что в прежние годы не являлось исключением, а шаблонно применялось ко всем не только инакопоступающим, но и инакомыслящим. Однако применить репрессии против строптивца лишь на основании его одиозных выступлений, видимо, было сочтено недостаточным. Следовало наработать "компромат".
И вот Гродненское управление госбезопасности выделяет опытного, бериевской школы, чекиста Ф. с задачей заняться личностью беспокойного писателя. Ф., как и надлежало, работал ударными темпами, в короткий срок накопал "компромат", сварганил уголовное дело, каждый пункт которого, по признанию тогдашнего прокурора Гродно, тянул минимум на 15 лет заключения в ИТЛ усиленного режима. Оказалось, будто Карпюк на протяжении длительного времени обманывал партию, контрольные органы и вовсе не бежал из немецкого концлагеря, как писал в своей биографии. Специально опрошенные свидетели, просидевшие там до момента освобождения Советской Армией, показали, что бежать из этого лагеря было невозможно (они же не бежали). На основании их показаний было сделано заключение, что Карпюка отпустили. Но с какой целью? А вот с какой: для разложения партизанского движения на Гродненщине. Подтверждением этой версии явился следующий пункт обвинения: "дезертирство Карпюка из партизанской бригады". При каких обстоятельствах произошло это "дезертирство", следствие умалчивало.
Если это можно назвать дезертирством, то выглядело оно следующим образом. После побега из концлагеря Штутгоф, расположенного в низовьях Вислы, и долгого блуждания по территории Польши Карпюк поздним осенним вечером добрался наконец до родного хутора возле железной дороги под Белостоком. Но случилось так, что, прежде чем увидеть мать (отец с братом в это время также находились в концлагере), беглец наткнулся на немецких солдат, квартировавших в усадьбе. Как всегда в подобной ситуации, выручили ноги и лес, где полгода назад располагались партизанские группы, с которыми Карпюк сотрудничал. Именно после одной совместной диверсии на железной дороге он, брат и отец были арестованы гестапо и брошены в концлагерь. Но за время его отсутствия в лесу кое-что изменилось, знакомых партизан там не оказалось, на их месте расположилась пришлая партизанская бригада, вблизи которой и был задержан Карпюк. На первом же допросе его рассказ о Штутгофе вызвал удивление особистов (грубо работают ваши шефы, - было резюме знатоков), и Карпюка засадили под арест в землянку. Каждую ночь его водили на допросы с требованием признаться, какое задание получил от гестапо. Так продолжалось немалое время, и однажды Карпюк понял, что скоро все кончится. И снова бежал.
Наверно, сделать это было полегче, чем выбраться из Штутгофа, и под утро той ночи он оказался в районе действия другой партизанской бригады, которой лихо командовал молодой комбриг, бывший ленинградский инженер Войцеховский. По-видимому, у того были иные представления о бдительности, чем у соседей. Выслушав беглеца, комбриг без лишних слов отрядил его в разведку - под присмотром надежных ребят, которым надлежало испытать новичка боем. Забегая вперед, замечу, что это испытание длилось недолго, Войцеховский понял, с каким парнем имеет дело, и уже через полгода назначил Карпюка командиром вновь созданного отряда Калиновского. Этим отрядом Карпюк и прокомандовал до освобождения Белорусии летом 44-го года. Как командовал - о том свидетельствуют полученные им ордена Боевого Красного Знамени, Отечественной войны, польский орден Виртути милитари и другие награды.
Тут может возникнуть естественный вопрос: насколько достоверны изложенные выше факты, которым, разумеется, не был свидетелем автор? На это отвечу, что автор осведомлен о подробностях карпюковских перипетий не только из его личных рассказов, но также из рассказов и воспоминаний самого комбрига Войцеховского, приезжавшего в Гродно, где мы встречались втроем. Непьющий Карпюк "для компании" с изрядно выпивавшим гостем приглашал также выпивавшего Быкова, который и стал свидетелем долгих бесед двух гродненских партизан.
А тем временем Карпюка исключают как двурушника и дезертира, врага, пробравшегося в сплоченные ряды КПСС. К тому же в годы войны сотрудничавшего с оккупантами.
Журналисты в редакции были шокированы. Молодые потиху возмущались, а те, кто постарше и поопытнее, глубокомысленно помалкивали,- многое из карпюковских перипетий им было хорошо известно еще с 30-х годов. Вскоре дело Карпюка передали в городскую прокуратуру - для получения санкций на привлечение "бывшего члена КПСС" к уголовной ответственности. Прокурор города Волох потом рассказывал, что, получив из КГБ это дело, почувствовал некоторое затруднение и позвонил (вот когда телефонное право - во благо) первому секретарю обкома Микуловичу. Тот, похоже, медлил с ответом (понимал, что за ним последует) и спросил прокурора, все ли пункты обвинения надежно доказаны? На этот раз от прокурора потребовалось кроме верности букве закона и КГБ еще кое-что по части человеческой совести. На вопрос хозяина области он высказал некоторые сомнения, на которые последовало указание вернуть дело на доследование, чтоб уж обвинить наверняка.
Для самого обвиняемого вся история о его вымышленных преступлениях была ясна как божий день. Карпюк все опроверг устно и письменно. Казалось, опровергнуть многое не составляло труда, кроме, пожалуй, ведомости из Штутгофа на получение немецких марок с его, Карпюка, подписью. Происхождение этой подписи обвиняемый не мог объяснить. На ксерокопированной странице ведомости отсутствовал титул, значились только фамилии и сумма в марках с росписями получателей. Делалось допущение, что это оплата тайных услуг заключенных. Ведомость была серьезной уликой против обвиняемого, на ней строилось многое в его злополучном деле. Среди прочего, например, сотрудничество с гестапо начальника штаба отряда, жившего в Польше, внедрение Карпюком в советскую диверсионную группу, десантированную на территорию Чехословакии, агента абвера, клеветническое доносительство на соседа Грушевского. Было отчего сойти с ума.
Несчастья обрушились на человека, словно каменный обвал в горах. Первым делом Карпюка отстранили от работы секретаря областного отделения Союза писателей, лишив 80-рублевой зарплаты. Различные редакции Минска и Москвы разом отказали в публикации его произведений, из издательских планов были выброшены все карпюковские заявки. А тут еще пришлось положить в онкологию жену-учительницу, на руках безработного остались двое сыновей-студентов и дочь-школьница. Жить стало не на что, кормить семью нечем. Время от времени он писал заявления в Литфонд об оказании материальной помощи, но оказывали помощь маленькими дозами раз в году. Другой помощи ждать было неоткуда. Руководство Союза писателей БССР заняло выжидательную позицию, явно поставив ее в зависимость от исхода апелляций Карпюка в партийные органы. В это время мы иногда встречались втроем и старались подбодрить страстотерпца. Борис Клейн воодушевлял его на борьбу: "Пиши, жалуйся, попробуй попасть на прием к Машерову, он ведь тоже партизан, должен понять. Обращайся к своим партизанам, наверно же, кое в ком еще сохранились остатки совести. Дергайся! Потому что под лежачий камень вода не течет... Я на будущей неделе, возможно, буду встречаться с Микуловичем, постараюсь поговорить о тебе..." Так говорил Клейн, еще не подозревая, что уготовано ему самому. Я, хотя и был беспартийным, но тоже имел кое-какие намерения в Минске и предпринимал некоторые шаги в защиту друга.
