Ознакомительная версия.
Да, занятия стали домашними, зимними; суета на какое-то время притормозилась. Мама штопала белье, одежонку, тщательно мыла посуду, подметала пол по три раза на дню, глядела в окно на пупырчатый от дождевых пулек пруд, где вяло плавали грязно-белые, сонные гуси, изредка тоскливо вскрикивая. Отец чинил унты, много курил возле печки, не пропускал ни одного выпуска новостей по телевизору, а затем рассуждал о политике. Я, лежа на кровати, греясь светом настольной лампы, листал толстенный двадцать четвертый том Большой Советской Энциклопедии и зачем-то читал про Ленинабад, Леонардо да Винчи, Лермонтова, лесную зону, хотя интерес во всем томе для меня представляла лишь статья "Ленинград". Когда же голова чугунела от чтения, надевал брезентовый плащ и шел в умирающий огород или к кроликам, чтоб погладить теплую шерстку любимой Тихони... Событием и одновременно испытанием стали теперь походы к колодцу, в магазин, кормление животины.
С каждым днем дождя все ясней становилось, что и это лето пошло для нас прахом. И однажды за обедом я набрался храбрости и начал:
- Помните, Володька тогда приезжал?
- Конечно! - тут же отозвалась мама радостно и уважительно. - Какой он стал!..
- Ну вот... Он мне тогда предложил... - Я замялся, поковырял брусочки жареной картошки, отложил вилку. - Предложил к нему туда ехать... ну, в Питер. Работать с ним... у него.
Я сделал паузу, подождал, как отреагируют на эту новость родители. Но они молчали, смотрели на меня и тоже ждали.
- Вот думал все это время, - волей-неволей пришлось говорить дальше. Дело, понятно, сложное, хотя... Хотя мы ведь с ним чуть ли не с детства мечтали о Питере. Он вот смог, теперь мне хочет помочь. Вот... Я ему тогда определенно ничего не сказал, сказал, что ближе к осени позвоню, сообщу... М-м, вот и осень почти. - Я вздохнул подчеркнуто расстроенно, скорбно даже. Надо решать.
- Дело, конечно, серьезное, - отозвался отец невеселым голосом; невеселым, но и без обиды. - Здесь, так сказать, палка о двух концах... - Он помолчал, видимо, собираясь с мыслями. - Бесспорно, это для тебя, да и для нас с мамой в какой-то степени выход. По крайней мере - на зиму. Только... понимаешь...
А мама смотрела в стол, как-то нервно, подрагивающим пальцем собирала в кучку хлебные крошки. И я, глядя на этот ее толстый, темный, с трещинками на коже, неухоженный палец, пожалел, что затеял разговор так неожиданно. Надо было, наверное, постепенно, вслух вспоминая время от времени Питер, Володьку, подготавливать их морально, настраивать. Я же сразу так, с молчания - и перед выбором.
- Понимаешь, - продолжал отец медленно и раздумчиво, - слишком зыбко, недолговечно то, чем твой друг занимается. Сегодня он на коне, а завтра, не дай бог, конечно, в подъезде с дыркой в черепе.
Мама дернулась, посмотрела на него возмущенно:
- Не надо уж так! Не пугай, пожалуйста! - Наверно, она представила меня, своего сына, в подъезде рядом с Володькой.
- Да это не я пугаю, - вздохнул отец, - а сама жизнь, само устройство реальности нашей. Вон чуть ли не каждый день их отстреливают. И Питер на первом месте по всем статьям. Дня три назад передали - прямо на Невском проспекте заместителя Собчака застрелили. Средь бела дня...
- Ну, это же криминальных... убивают, - пыталась не согласиться мама, - а Володя, он вроде бы парень честный, серьезный.
- Хм, кто сейчас честный... Мы вон за электричество платим как за две розетки...
В нашей деревне в домах счетчиков нет, поэтому оплачивают определенную сумму, высчитанную в среднем из пользования двумя розетками.
- Платим за две розетки, а у самих в рассаднике плитки стоят всю весну и в теплице ранней - обогреватели. Какие ж мы честные?
- Это из-за необходимости, - тускло произнесла мама, - у нас крайняя ситуация.
Отец снова нехорошо ухмыльнулся:
- Все из-за необходимости, у всех, извини, ситуация достаточно крайняя.
Настроение было испорчено, обед забыт; жареная картошка остыла, брусочки покрылись беловатым налетом затвердевшего свиного жира.
3
Да, этот разговор не добавил нам оптимизма. Наоборот, будто оборвалась веревка, что соединяла, связывала, страховала нас, делала одним целым. И хотя твердо решено не было, ехать мне или нет, но так или иначе все дела, заботы теперь несли на себе печать скорого моего отъезда. Перебирая белье в шкафу, мама вздыхала: "Ни одной майки у Романа нет новой, да и рубахи... А обувь-то! Туфли совсем расползлись - не то что в Ленинград, а по деревне стыдно пройти..." Я отвечал, что с одеждой у меня порядок, но из первой же поездки в город после нашего разговора родители привезли мне новые кроссовки, две рубашки, футболку, трусы, несколько пар носков. Я хотел рассердиться, а вместо этого поблагодарил и намекнул, что надо бы тогда и новые джинсы...
Деньги, лежащие в заветной шкатулке, стали восприниматься родителями как деньги, предназначенные для Питера. Я было попытался объяснить, что Володька обещал выслать мне сумму на дорогу, обещал обеспечить на первое время; отца эти мои слова оскорбили: "Не надо совсем уж голодранцем казаться! У тебя есть деньги, ты их заработал. Возьмет он на работу, будет платить - хорошо. А до этого времени нужно иметь, на что себя прокормить. И на билет у тебя есть. Мы не какие-то нищие, просто, конечно, не миллионеры".
С каждым днем, словно бы вместе с уходящим, вянущим летом, я острей и острей чувствовал тоску по новому, по новой жизни; чаще и сами собой вставали перед глазами питерские проспекты, мосты, метро; затхловатый ветерок с близкого пруда казался запахом воды в Фонтанке... Деревня, привычная, с которой вроде сроднился за эти пять лет, становилась все убоже, враждебнее, темнее, наша избенка - неуютнее и теснее, и я уже удивлялся, как сумел прожить здесь так долго. Наверное, шок от переезда вызвал что-то вроде ступора, омертвения, а теперь я очнулся... Неудобная баня, сортир во дворе, скотина, однообразная работа на огороде - они мучили, надоели, вызывали почти ненависть и отвращение. Внешне ничего не изменилось, но я был убежден: еще месяц такой жизни - и я не выдержу. Я, без всяких пока видимых причин, снова превратился в городского человека, которому чужды, непонятны сельские заботы, который брезгливо поглядывает на этих людей и сторонится их, грубых, неумытых, туповатых...
И вот в субботу двадцать третьего августа я решился объявить родителям, что завтра хочу съездить в город, позвонить Володьке, побывать на вокзале, узнать насчет билетов.
Они восприняли это спокойно, даже слишком спокойно. Отсчитали из шкатулки полтора миллиона.
- Зачем так много?! - Я сунул руки за спину - не возьму, дескать, столько.
Мама удивилась:
- Ну а как? На билет, на джинсы! Подстричься. Сумку бы надо новую, это тоже тысяч сто пятьдесят... Может, и бритву, у вас ведь с отцом одна на двоих...
Согласно кивая, я принял толстую пачечку. А на другое утро в половине девятого был у сельмага на остановке, щелкал мягкие, сладковатые семечки, выковыривая их из подсолнухового блина.
Давно я не ездил в город - меня туда и не тянуло последнее время. Хоть и маленький он, напоминающий скорее поселок, но, по сравнению с нашим Захолмовом в полсотни дворов, совсем другой мир. Силы вытягивает своей суетой, светофорами, расстояниями почище любой деревенской работы. И возвращался я оттуда всегда с раскалывающейся головой, опустошенный, разбитый, хотя и считал этот день - день в городе - выходным.
Сегодня получилось иначе. Я сразу почувствовал и в себе, и в городе нечто новое, что тут же объединило нас, почти сдружило. Выйдя из автобуса возле универмага, сразу попав в энергичный городской ритм, я застеснялся подсолнуха у себя в руке и бросил его в урну. Купил пачку "Союз - Аполлон" вместо "Примы", которую курил все последние годы, и, сунув меж губ фильтровую сигарету, пошагал к Главпочтамту, где находился и междугородный телефон.
Достал из бумажника Володькину визитку (далеко уже не свежую оттого, что частенько мусолил ее), набрал 8, код Питера и еще семь цифр его домашнего телефона.
Долго, казалось, очень уж долго ждал, вслушиваясь в какие-то далекие шорохи, всписки и трески, и наконец в ухо влился первый длинный гудок. Второй, третий, а потом Володькин, но какой-то ненастоящий, неживой голос сказал: "К сожалению, меня в данный момент нет дома. Свое сообщение вы можете оставить после сигнала". Мгновение тишины и перезвон механических колокольчиков. Я почувствовал, как вспотело мое ухо, увлажнило равнодушную трубку; язык не шевелился, я смог лишь невнятно промычать, невнятно и озадаченно. "Спасибо!" ответил тот же ненастоящий голос Володьки, и вслед за ним торопливо запикало.
Я вышел из душной кабинки, повторяя одно и то же: "Вот и все... вот и все..." Почему-то позвонить в офис или на сотовый я не додумался. Маленькая, случайная неудача - не застал, видите ли, Володьку дома - показалась мне глухой, несокрушимой стеной. Новая, такая вроде бы близкая жизнь, поезд, Питер, череда интересных открытий вдруг растворились, за ними же открылось: пустой, унылейший огород в октябре, ледяные, до костей пронимающие порывы ветра, почерневший, погрубевший целлофан, который нужно аккуратно снять с теплиц, свернуть в рулончик и спустить в подпол, чтоб на будущий год в апреле накрывать им грядки с ранней редиской; пятнадцать соток картошки в поле, которую нужно выкопать, просушить (ведь обязательно во время копки будет дождь лить), тоже спустить в подпол, чтоб зимой доставать и есть; монотонная шваркотня пилы по бревну, которое нужно разделить на чурки, затем расколоть на поленья и сложить в поленницу, чтоб в морозы печку топить; семь походов к колодцу, чтоб натаскать баки и чаны в бане и потом помыться... И еще куча разных и в то же время отупляюще однообразных дел, из которых состояли прошедшие пять лет и будут состоять следующие... Да нет! Я же почувствовал возможность вырваться и как-нибудь обязательно вырвусь... Сесть в поезд, а там будь что будет.
Ознакомительная версия.
