Не знаю, почему я выглянула в один из вечеров в окно; на улице под нашими окнами я увидела серого цвета "победу", рядом, прислонившись к ней спиной и внимательно наблюдая за нашими окнами, стоял мужчина. На следующий день история повторилась. Внутри меня что-то похолодело. Отец и мама сидели на кухне. Ох уж эти кухни шестидесятых годов! Это было излюбленное место посиделок наших друзей, сколько было там выпито и сколько тайн доверено их стенам!
"В следующий раз мы его (англичанина) пригласим с кем-нибудь из наших знакомых... все равно с кем, соберем компанию, а они ведь свидетели. Мало ли что нам еще предстоит в связи с ним", - сказал отец. Я услышала это совершенно случайно, но сколько вопросов я сразу же задала себе! Потом он перешел на шепот, заговорил, что постоянно чувствует за собой слежку, что видел странного вида людей, топтавшихся у нас в подъезде. После второго приезда Эсторика отец впал в тяжелейшую депрессию. Его преследовали ночные кошмары, к нему вернулся нервный тик.
Мы часто и подолгу гуляли. Зимой, когда было много снега, катались на "финских санках" и доезжали аж до Каменного острова, а иногда брали лыжи и катались в Удельном парке или ехали на электричке к нашим друзьям в Комарово. В те годы, вплоть до начала восьмидесятых, стояли хорошие и снежные зимы.
Мы совершали многочасовые лыжные походы. Мороз, снег, зимнее солнце, сосновый лес и веселое настроение. Часто к нам присоединялись друзья, и после такого дня приятно было выпить рюмочку водки в тепле и уюте большого дома наших друзей Порай-Кошицев.
Летом мы купались в Щучьем озере или на заливе. Вечерами гуляли по белому песку залива, жгли костры и много разговаривали. Эти разговоры были фундаментом наших отношений. Сколько я узнала, поняла, научилась мыслить и анализировать.
После отъезда иностранца в доме воцарилась тяжелая и нервозная обстановка. И самое странное, что, общаясь с друзьями, а иногда находясь в компании с полузнакомыми людьми, где-то в середине вечера, отец начинал рассказывать историю, происшедшую с ним во время войны. История была скорее постыдная, хвастаться особенно было нечем, а мне - дочери, влюбленной в своего отца, гордившейся им, было больно каждый раз видеть реакцию людей на этот рассказ.
К началу 1939 года отец был студентом Академии художеств. Способности у него оказались большие, и после двухлетнего пребывания в подготовительных классах его зачислили на живописное отделение. Позднее он перешел на графическое, где его учителем стал И. Я. Билибин. Иван Яковлевич вернулся в СССР из эмиграции в 1939 году, скончался от голодной смерти во время осады Ленинграда. Он жил в Академии художеств совершенно один, а в страшные блокадные годы, голодая, рисовал снедь, в частности грибы. На полях рисунков писал: "Вот эти бы грибочки сейчас на сковородку, да со сметанкой..." Говорят, что он ждал немцев, и вполне сознательно, так как возвращение на родину принесло ему горе и разочарования.
Отец мой был очень эффектным мужчиной, обладал хорошими певческими способностями, темпераментом и голосом. Дед и бабушка не толкали его на оперную сцену, но по собственным наблюдениям могу сказать, что терпения для занятий голосом у папы не было. Хотя после войны его приняли в Малый оперный театр, где он пропел два сезона, и снялся в фильме-опере "Дон Жуан".
К сожалению, этот фильм не вышел в прокат, попав под очередную сталинскую кампанию по борьбе с "ренегатством". Моя мама, ведущая актриса ТЮЗа, играла в этом фильме Донну Анну.
Итак, шел 1941 год, и в Академии художеств, впрочем, как и по всей стране, стали сколачивать добровольческое ополчение. История сталинского призыва в ополчение теперь хорошо известна, в него как в сети попало много невоенных интеллигентов, талантливых инженеров, писателей, художников, ученых - тех, кого тогда называли "вшивой интеллигенцией". Этот пласт абсолютно не подготовленных молодых людей был обречен на смерть, что и входило в хитроумные планы Вождя народов. Многие из них погибли, еще не успев взять винтовку в руки.
К моменту записи в ополчение мой отец получил "белый билет". Как он рассказывал, медицинская комиссия обнаружила у него порок сердца и ярко выраженное нервное расстройство, короче, "нервный тик". Дед и бабушка к этому времени уже уехали вместе с Консерваторией в Ташкент, и, будучи освобожденным от воинской мобилизации, отец решил податься к ним. Надо сказать, что к моменту начала войны мои родители были уже близко знакомы, их роман начался в 39-м году, после того как папа расстался со своей первой женой Мариэттой Гизе. В самом начале войны мама уехала вместе с ТЮЗом на фронт, где они гастролировали с актерскими бригадами, а потом осели в эвакуации в городе Березники. Переписка между ними практически не прерывалась, только помню, что мама всегда ужасалась письмам, которые она получала от отца. Совершенно не думая, а может, и не понимая, что существовала фронтовая цензура, он писал ей "все как думает" и крыл почем зря политику партии и правительства.
Попасть из Ленинграда в Узбекистан можно было со многими пересадками. Отец быстро собрал маленький чемоданчик и, послав родителям телеграмму: "Выезжаю, встречайте, Игорь", устремился на вокзал. Так как никаких толковых карт и путеводителей по дорогам СССР в те годы не существовало, а ориентироваться в пути необходимо, отец вырвал страницу с картой и с объяснением местности из старого немецкого "Диксионера" (словаря). Карта была замечательно составлена, с пунктуальностью, присущей немцам, и с красивейшим готическим шрифтом. Этот многотомный словарь с цветными репродукциями, переложенными папиросной бумагой, издание середины девятнадцатого века, сослужил впоследствии мне куда более добрую службу, чем отцу. Не стоит описывать поезд, в котором он оказался, все это мы видели сотни раз в кино - набитость до отказа, дети, старики, мешки, чемоданы, духота... Папа говорил, что он устроился на "третьем ярусе" полок, а внизу ехала большая еврейская семья, которая всю дорогу его сердобольно подкармливала. Одна из женщин бесконечно причитала: "Нас всех убьют, нас всех убьют, нужно было оставаться дома..." Пожилой старик еврей разговорился с отцом и, узнав, что отец свободно говорит по-немецки, перешел на "идиш". Поезд то шел, то подолгу стоял, то откатывался назад, вдалеке были слышны орудийные раскаты и звуки бомбежек.
На одной из станций, совершенно потеряв ориентацию, не зная где же они находятся, отец вынул карту из своей полевой сумки и стал ее рассматривать. Уже стемнело, и разобрать какие-либо детали, сообразуясь с окружающей местностью, не было никакой возможности. Отец спрыгнул из вагона и при помощи слабого карманного фонарика пытался всмотреться в детали карты, увлекся и не заметил, как к нему подошел военный. "Что это вы тут высматриваете, молодой человек?" - резко спросил он. "Да вот, пытаюсь разобрать по карте, где мы находимся... а это трудновато", - простодушно ответил папа. "Покажите-ка мне вашу карту. Странная карта. Откуда она у вас?" И вдруг резко: "А ну-ка идем! Там разберемся!" Подтолкнул отца прикладом ружья к машине, и его, голубчика, повезли в неизвестном направлении. Шофер и военный полушепотом переговаривались, отец услышал страшные слова: "немецкий шпион".
Он оказался в Вологде, его привезли к монастырским стенам. Сразу руки за спину и поволокли в комнату, где сидел молодой, веселый и злой капитан. На пустом столе перед ним лежали пистолет и злосчастная географическая карта отца. Все происходило по классическому сценарию - угрозы, крики, мат, запугивания расстрелом, что в создавшейся ситуации и подозрении в "шпионаже" было более чем реально. В какой-то момент отцу все же удалось вставить несколько слов, он попытался прояснить обстановку, назвал свою фамилию и, конечно, сослался на своего отца, народного артиста Ивана Ершова, находящегося в эвакуации в Ташкенте.
Всем объяснениям отца допрашивавший его военный совершенно не поверил. Допросы с угрозами продолжались несколько суток, в лучших традициях тогдашнего времени. И однажды, когда отец уже потерял счет дням, после очередного разговора с капитаном его повели не в обычную его камеру, а по длинной, очень узкой каменной лестнице куда-то в подвал. У отца мелькнула мысль, абсолютно логичная в подобной ситуации: "Вот сейчас и пристрелят".
Наконец они уперлись в тупик, и солдат, гремя ключами, нащупал дверь и втолкнул отца в помещение. Отец оказался в кромешной темноте, только под ногами чувствовалась склизкость каменного пола. Но вдруг он услышал дыхание и движение, и из темноты к нему приблизился старец с длинной седой бородой и в белой рубахе.
- Молодой человек, я хочу вам представиться, меня зовут Барклай де Толли. Да, да, мой предок тот самый Барклай.
Отец был совершенно заворожен видением старика, а пережитый арест и допросы с угрозами расстрела заставили его усомниться в реальности всего с ним происходящего.
