Он тут же рассказал о случившемся с ним "недоразумении". Внешний облик старика свидетельствовал, что ему далеко за семьдесят, его манера говорить выдавала благородное происхождение. Оказывается, он был специалистом по части артиллерии и притом очень талантливым конструктором-изобретателем. И вот с начала 1919 года его то сажают, то выпускают. Как только его знания как специалиста востребуются, он выходит на свободу, но через какое-то время он опять в тюрьме. В его рассказе не было ни капли возмущения, а скорее юмор и покорность судьбе. На воле у него оставались родные, которых не трогали, и когда его выпускали, он жил у них. Теперь уже давно он не имеет от них никаких известий: живы ли они, не пострадали ли из-за него? Как только началась война, его сразу арестовали, и здесь, в Вологде, он сидит второй год, но думает, что скоро перевезут в другую тюрьму.
Допросы отца продолжались ночью, таких ночей было три-четыре. И тут я могу предположить, что отец не на шутку испугался. То, что на запрос о его личности, который был якобы послан, ответа не получено, окончательно убило надежду на помощь со стороны родителей. Как знать, может быть, это был расчетливый прием.
Видимо, то, что они задумали, отец подписал...
Так прошел месяц, и однажды Барклай, проснувшись, сказал моему отцу: "Завтра вас отпустят, молодой человек". Отец был настолько сломлен морально, что не очень в это поверил, но спросил его, как он может знать об этом. "Я видел, как вы выходите отсюда... Одна к вам просьба. Когда будете на воле, позвоните моему племяннику и скажите ему, что я жив и здоров, но волнуюсь за них. Постарайтесь запомнить номер телефона".
На следующее утро отца действительно освободили. Якобы накануне было получено сообщение о подтверждении его личности. Он смог продолжить свое путешествие в Ташкент. Племяннику Барклая де Толли он не позвонил, испугался. Правда, уже после войны наводил справки о старике и узнал, что тот скончался в пятидесятых годах на свободе.
ШЕСТИДЕСЯТЫЕ
Расположить слова в порядке
И обозначить очертания предметов.
Непредсказанность наших слов
Стала для нас запретной темой...
Почему-то именно после отъезда английского коллекционера отец стал рассказывать знакомым об этой случившейся с ним истории. Было заметно, что он страдал, мучился душевно, метался и не знал, как ему жить.
В то время я не была наблюдательна. Но уже и тогда я замечала за отцом некоторые странности, а иногда мне казалось, что он как-то по-особенному говорит по телефону. Это был как бы другой язык, с непохожими ни на что интонациями.
Несколько раз я столкнулась в нашем длинном коридоре со странными людьми, такого вида людей прежде среди наших гостей я не замечала. Лица, глаза, манера держаться, говорить - они приходили из незнакомого мне мира. Встретившись случайно с одним из них в передней (отец только что открыл ему входную дверь и пропустил в квартиру), я была удивлена и испугана, отец оттеснил меня в комнату и, ни слова не сказав, не познакомив с гостем, плотно закрыл дверь. Это был человек, которого от меня хотели скрыть. Я совершенно не понимала почему. В нашем доме, так широко и открыто принимавшем всех, вдруг появляются люди, которых надо тайно проводить, запирать дверь и громко заводить музыку, чтобы не подслушали... Между мной и отцом не существовало тайн. Так мне казалось.
Прошло много месяцев, и начались странные звонки по телефону, и если я брала трубку и спрашивала: "Что передать папе?" - следовал ответ: "Скажите, что звонили из издательства". И сразу короткие гудки, так что спросить, из какого издательства, было уже не у кого. Но голоса издательские я знала, а это были совсем другие, от которых становилось нехорошо на душе, мутило в области солнечного сплетения и сердце сильнее билось в тревоге. Как часто я вспоминала отца до появления коллекционера и после. Будто его подменили. Он мучился и не знал, с кем он может поделиться своими страданиями. Был, видимо, какой-то момент, когда он мог переступить через свой страх, но этого не случилось. Однажды в такси, я помню, мы ехали по улице Пестеля и отец был в нехорошем раздерганном состоянии. В гололед при повороте на Литейный машину занесло и отец буквально упал на меня и, прижавшись к моему уху, зашептал: "Ксюша, я не могу их одолеть, я не могу их обмануть! А куда мне бежать?! Они здесь повсюду, это не страна, а большой лагерь!"
Я замерла в оцепенении, от неожиданности признания, от боли и жалости к отцу, от невозможности помочь ему и дать совет. Помню, я заплакала и, обняв его, сказала: "Ты должен бежать..." Он мне ничего не ответил.
В свои семнадцать-восемнадцать лет я подсознательно много чувствовала, видела его страдания, но все, что он мне сказал, это было не для меня, это было выше моих сил. Одно я поняла, что для него это был как бы выхлоп. Он знал, как я его люблю, дорожу им, и все, что я сейчас услышала, умрет вместе со мной. Отец признался мне, совсем еще глупой девчонке, переложив весь груз своей тяжести на мое сердце. Всем своим существом я вдруг почувствовала, как он их ненавидит.
Уже позже он много общался с иностранцами. Свободное владение немецким и французским, личное обаяние, шарм и незаурядный ум, ко всему прочему большой художественный талант давали ему возможность заводить знакомства в самых широких кругах общества. Спасать свою душу и совесть было все труднее. Иногда он совершал длительные многомесячные отъезды в глухую новгородскую деревню, но и там ему мерещились они. Он уверял меня, что дядя Вася почтальон именно и есть "связной". В этой игре не получалось у него быть победителем, ведь с ними это невозможно, какие хитрые игры ты не затевай против них, они все равно будут победителями, пожирателями душ.
Отца стало затягивать, засасывать нечто дьявольское. И, видимо, обманывая самого себя, он обретал что-то вроде иллюзии своего могущества, ему мерещилось, что он может кого-то "прикрыть и спасти от них". Но годы шли, и его игра с ними стала постепенно превращаться в нечто другое. Страх исчезал, он больше их не боялся, он был с ними рядом. А еще позже я услышала (и своим ушам не поверила), что они стали другими, умными, образованными, способными многое понять. Но - "не все простить", захотелось мне прибавить в ответ. Наши разговоры перестали быть откровенными, часто принимали тяжелый оборот, и отец относился ко мне все с большей настороженностью, побаивался моей прямоты.
* * *
В 1964 году я поступила в Театральный институт на декоративно-постановочное отделение. Во главе этого факультета стоял в то время Николай Павлович Акимов.
Обстановка на факультете была особенной. Николай Павлович сумел найти таких педагогов, которые создали непохожую ни на что атмосферу. Акимов отбирал из абитуриентов юношей и девушек талантливых, что называется, индивидуумов. Слава о Николае Павловиче как о личности незаурядной, о его театре, актерах, постановках шла тогда по всей стране. Я не думала, что смогу попасть на его факультет, но он меня выделил, похвалил и зачислил.
Учиться было интересно. Николай Павлович появлялся у нас на факультете нечасто, но когда приходил, для всех наступал праздник. Мы могли хоть каждый день посещать его Театр Комедии, бывать на репетициях, просмотрах. У нас была возможность наблюдать, как воплощаются рисунки, эскизы для спектаклей сначала в театральный макет (которым занимался талантливый мастер-самоучка Соллогуб), а затем и на сцене в декорации. Кажется, Акимов и Соллогуба выпестовал, с юношеских лет он при театре вырос, был таким своеобразным мастером на все руки.
Еще учась в институте, я начала исподволь помогать отцу в его графиче-ских работах. Начиная с конца пятидесятых отец много работал в детской книге.
Помню его рисунки к книгам Генриха Сапгира, Льва Мочалова, Евгения Рейна, Михаила Дудина.
Почти все будущие "инакомыслящие от поэзии и от живописи" зарабатывали себе на жизнь невинной детской тематикой.
Среди них были прекрасные писатели и художники детской темы, те, кто не хотел больше рисовать портреты вождей, писать помпезных колхозников и рабочих. Что говорить, были мастера кисти и пера, которые делали это вполне цинично, ради званий, заказов и мастерских. В ту пору оставались еще и настоящие "правоверные", которые "верили и вполне разделяли". (Трудно только разделить эту породу сиамских близнецов на хороших и плохих.)
Детская книга стала "убежищем" для многих - Май Митурич, Борис и Сергей Алимовы, Иван Бруни, Пивоваров, Токмаковы, Маврина, братья Трауготы, В. Стацинский, Васнецов, Канашевич... список длинен. Все они сумели преломиться, но не пресмыкаться, это было своеобразным спасением души и совести. Детская тема, сказка, широка и фантастична, здесь может быть и зеленое облако, и причудливый персонаж, и говорить они могут на совсем другом языке (вспомним Хармса). Художники старались идти новыми путями, преодолевая косность, и медленно, но верно совершали маленькую революцию в умах зрителей и издателей. Это был тяжелый путь: старая гвардия ветеранов сухой "кисти" не сдавалась, на художественных советах иногда происходили настоящие баталии.
