Родиных ботинок, когда он, торопясь, цепляя носками за пятки, сбрасывал их посреди коридора. Рая неизменно ругалась: и за то, что летят брызги, и за то, что раньше времени портятся дорогие штиблеты – пятки затираются, носки задираются, засыхая в клоунском положении, не исправляемое впоследствии ничем. Когда Родион жил с родителями, за обувью всех домашних следила мама. Едва муж или сын ступали на порог, мама моментально снимала с них обувь и тщательно отмывала ее от уличной пыли и грязи, после чего, досуха вытерев специальной, только для этого предназначенной мягкой ветошкой, полировала бархатным, давно утратившим цвет, лоскутом, который Родя помнил с самого детства, и аккуратно ставила на свежепостеленную газету – до завтра.
Рая Родины боты не чистила никогда – принципиально. Поэтому распластанное в нелепой позе на коридорном немытом полу Родино тело венчали пыльные, с присохшей к подошве желто-коричневой глиной кроссовки: возвращался он домой через стройку, отсюда и глина. Выглядела сия экспозиция неряшливо и как всякий грязнуля, воспринимающий стороннюю нечистоплотность почти как личное оскорбление, Родя попытался закрыть глаза руками, но – не получилось. Висящий под антресолями, он был совершенно прозрачен и видел не только сквозь собственные руки, но и сквозь собственные крепко-накрепко зажмуренные глаза.
Мелькнула странная мысль: «Вернусь – первым делом вычищу кроссовки, отполирую офисные туфли…», но затем мысль споткнулась об это «вернусь». Что значит вернусь? Куда, зачем, а главное – откуда и как?!
Казалось бы, здесь Роде должно было стать страшно, ведь все имеющиеся знания ясно сигнализировали об одном – он умер. Родя внимательно прислушался к себе, но не почувствовал никакого страха, наоборот, появилось ясное ощущение временности происходящего, что все это – понарошку, черновик, а поэтому пугаться не стоит.
Родя снова посмотрел вниз – над его почти что бездыханной версией склонилась, а потом, поняв серьезность положения, бухнулась на колени рядом жена. «Родди, Родди, что с тобой, а? Тебе плохо?» – Рая, в приступе паники вдруг назвавшая мужа забытым почти именем, трепала его по щекам, прикладывала неопрятную, с отросшими, бурого цвета корнями волос, голову к Родиному сердцу, хватала его запястья, пытаясь прощупать пульс. Родя-тело смотрело на Раю неподвижным взглядом, а Родя-сущность, наблюдающий за всем этим сверху, вдруг испытал неожиданное чувство неприязни к находящейся там, внизу, женщине.
Изящной Раисину позу назвать, конечно, было нельзя, да и не та была ситуация, и все же ее пухлые, давно не чищенные – а зачем, не лето же? – пятки, некрасиво оттопыренный плоский зад, большие и как-то уныло обвисшие после родов груди в глубоком вырезе халата – весь этот вид вызвал в Роде давно копившееся раздражение. «Зачем она носит эти дурацкие халаты? Почему не следит за собой? Что, так сложно покрасить волосы, а вместо халата надеть футболку и какие-нибудь легкие брюки?» – цеплялись одна за другую недовольные мысли, «Да еще и курит…»
К слову сказать, претензии по поводу ненавистных халатов, коих у Раи было в изобилии, а уж тем более курения, Родион высказывал, и не раз.
«Посмотри на соседку из квартиры напротив, – внушал он жене, – твоего возраста и фигура не модельная, и живет одна – а никаких халатов, леггинсы, футболочка – приятно смотреть! И курение это твое, живу как с пепельницей, ты хоть на ночь не кури, дышать невозможно!». Сам Родя никогда не курил и запах табака не переносил.
Рая халатный суверенитет отстаивала непреклонно и в ответ зло парировала: «У соседки ни котенка, ни ребенка, ни мужика завалящего, ей жизнь устраивать надо, вот и наряжается дома, много ты понимаешь!». Однако по поводу курения жена, любившая посмолить на сон грядущий, все-таки пошла на определенную уступку – после сигаретки на ночь тщательно чистила зубы и рассасывала мятную конфету. Родя только вздыхал, отворачиваясь от источавшей запах табака жены, – бесполезно. Освежившая дыхание Рая ложилась спать в пижаме, пропитанной дымом, и голову, конечно, всякий раз не мыла, а волосы держали запахи долго и сильнее одежды. Родион, с детства чувствительный и придирчивый к разного рода ароматам, даже обижался на женино курительное упорство, но от его обид и возражений не менялось ничего.
«А ведь я ее совсем не люблю» – простая мысль пронзила парящего под потолком, наблюдающего за женой Родиона. «И никогда не любил, – пожалуй, впервые честно признался он сам себе, – зачем я вообще на ней женился? Придумал каких-то соратников, коды, пароли, чужие дачи…Что за бред?»
И действительно, зачем Родион женился на Рае, женился очень быстро, почти скоропалительно, не нагулявшись не то что с другими, но даже с ней, не успев ее узнать, понять, полюбить? Этому объяснений не было. Вернее, было – она назвала его по имени, которое знали только свои, и он, как теперь понимал, ошибочно принял ее за свою.
А ведь Рая не настаивала, даже не намекала, наверняка понимая, что не ровня, совсем, так сказать, из другой оперы, других взглядов и нравов, а вот женился! Чем вызвал легкое недоумение и ее самой, и ее родни, не говоря уж о Родионовых знакомых и родственниках, испытующе всматривающихся в невесту и незаметно опускавших взгляд в область ее живота. Но причиной свадьбы была вовсе не беременность, Мячик родился много, много позже, когда они уже почти смирились с предполагаемой бесплодностью. Эх, как же права была мама, до последнего сопротивлявшаяся их браку!
«Вернусь – первым делом уйду от нее!» – с отчаянной решимостью подумал Родион, но почти сразу устыдился своих мыслей.
Вновь взглянув вниз, на сгорбленную беспомощную жену, он отчетливо понял – не уйдет. Не потому, что жаль Раю, нет. Уйти – значит развестись, а развод – это всегда проблемы, это суд, потому что у них девятилетний сын, это поиски жилья, это новая жизнь, а нужна ли ему новая жизнь, сказать твердо Родион не мог. По крайней мере, сейчас. Да и потом – жили они с Раей мирно, нормально жили, не хуже других, а в чем-то и лучше. Ругались, не без этого, но отпуск – всегда вместе, а сына любили одинаково сильно, да и матерью жена была замечательной. Как он людям объяснит развод, что скажет Мячику?
Словно угадав, что Родион о нем думает, из своей комнаты вышел взъерошенный, в майке и трусах Мячик – видно, уже собрался спать. Сын подошел к лежащему на полу отцу, постоял немного, глядя на замершее тело, а потом поднял вверх свои прозрачные, в черных, густых как у девчонки, ресницах и, уставившись прямо на невидимого Родиона, спросил:
– Мама, а папа умер, да?
