преодолел некоторую опустошённость, хотя где-то на втором плане мои мысли ненавязчиво возвращались к главному событию дня. Сначала я отмахивался от них, как от назойливых дрозофил, отвлечённо слушал приглушенный голос жены, изредка обращая внимание на интонацию Макса – так я стал называть моего тёзку, – а потом, когда они замолчали, незаметно для себя стал предаваться воспоминаниям. В памяти с удивительной лёгкостью, путая всю хронологию, всплывали события недалёкого прошлого, в которых я пытался найти то ли оправдание, то ли утешение. Имело ли теперь это какое-то значение?! Странное дело, но я не без изумления вспомнил, что после института два с половиной года работал без каких бы то ни было отпусков, – и это казалось теперь жутко неоправданным жертвоприношением. И такое понятное и обидное слово – «Д у р а к
» искрящимися бенгальскими огнями ярко высветилось передо мной на быстро потемневшем небе. Правда, тотчас все снова просветлело, точно набежавшие тучки сдуло ветром, и я отчётливо и явственно с искрой угасшего торжества в душе припомнил, как неожиданно для всех был назначен начальником довольно важного отдела. Друзья пророчили мне скорое дальнейшее продвижение по службе. Я и сам часто загадывал будущее и в мыслях живо представлял себя не иначе как в суетливой, но всегда желанной и притягательной столице. Ведь всё складывалось так хорошо и перспективно. Работа как будто не напрягала. Я в срок выполнял всё, что от меня требовал шеф, то же требовал от подчинённых, которым я казался энергичным и толковым руководителем, умеющим учитывать их интересы и ладить с начальством. Я и сам, в силу необходимости соответствовать своей должности, вольно или невольно, а скорее всячески способствовал созданию образа решительного и ответственного руководителя, не лишённого чувства справедливости и такта. Хотя сам себя я воспринимал несколько иронично и противоречиво, но не без лёгкого привкуса некоторой самоуверенности, а может быть и самообольщения. Где-то внутри всегда жила уверенность на явное проявление в нужное время моей исключительности, которая двигала меня по жизни и в трудную минуту всегда выручала.
Иногда червь сомнения посещал меня, и я с тоской думал о незначительности, даже ничтожности своих устремлений, что наверняка так и было; но писать картины или стихи я не умел, хотя и пробовал, да и если что-то приходило в голову, то ненасытный и неумолимый быт непринуждённо и естественно возвращал меня к более насущным проблемам.
Мою внутреннюю неуверенность, кажется, чувствовала и жена, когда говорила о неких неиспользуемых мной возможностях. Наверно она была права, но случалось, что слишком частое упоминание об этом или о какой-либо другой, непонятной для неё двойственности моей натуры стихийно подвигало нас к ссоре. И мы, обмениваясь репликами и всё более увлекаясь, без каких-либо особых причин, и совсем даже не стесняя себя в выборе неожиданно витиевато-красочных и обидных сравнений, изобретательно и беспощадно проверяли крепость наших семейных уз, которые, может быть, благодаря именно этим изысканиям и опытам, за два года совместной жизни не потеряли для нас своей сокровенной привлекательности.
Конечно, я не мог бы категорично утверждать, что те ссоры и размолвки, которые, всё-таки случались, безмерно закаляли нас, но любое проявление иронии или колкости в свой адрес со стороны жены я, мало-помалу набираясь житейской гибкости, старался воспринимать как особые знаки внимания, скорее означающие нетерпеливое приглашение к обсуждению какой-либо уже вполне назревшей проблемы, которых, надо признаться, всегда хватало. Вернее, они появлялись и возникали по своим неписаным законам и, как правило, всегда исподволь и по полной программе. Наверно потому, что просто приходило им время. Правда, для себя я открыл это тоже отнюдь не сразу.
Хотелось и далее, окунаясь в тёплую волну воспоминаний, блаженствовать на горячем песке, но что-то отвлекло меня. Кажется, голубь взмахнул с окна, не дождавшись угощения. Или то почудилось?
Я энергично потёр ладонями у висков (после вчерашнего тяжесть в голове всё ещё присутствовала, но странные бредовые фантасмагории от выпитого, временами несколько искажавшие сознание, уже не посещали). Попутно помассировав и мочки ушей, я, наконец-то, сел в кровати, скрестив по-турецки ноги и озираясь на безмолвное трюмо. «Ну, ну! безработный ты наш! Ну, вставай же! Взбодрись, начни новую жизнь!» – сказал я себе тихим неуверенным в себе голосом, и побрёл в ванную бриться – вот-вот должна была прийти жена…
