высокомерием? За самооправданием? Ведь жить невозможно с этим! Как провалиться мне сквозь землю? Сквозь землю… Как провалиться мне?
— Нужно каяться… — успокаивал батюшка и снова прижимал его голову к своему плечу. — Что можно исправить — надо исправлять. И каяться.
Через час только кое-как пришел в себя болезный Петр Олегович. Он сидел в батюшкином кабинете, раздавленный и неподвижный, как тяжелая каменная статуя, на которую обвалилась гранитная скала.
— Не понравилась она мне, жена его. Хорошая она женщина, заботливая, тихая. А я, вот… Невзлюбил… Ну, и ухитрился через подлости, через интриги… Выдворил ее вон. А она была беременная, — он поднял к батюшке мутные глаза, наполненные слезами. — И теперь живет, как мать-одиночка, родила. Внук у меня, уже три года ему. Тоже Петром назвала, несмотря ни на что… Так они задумывали с сыном вначале. А я его даже не видел ни разу. Такой я мерзавец!
— Иди и исправляй, — приказал батюшка с теплотой, с пониманием, но твердо. — И не бойся себя. Не увидишь болезни, не исцелишься.
— И как же мне жить с этим без… Это же так жжет, прямо выгораю весь. Больно так… Грехи эти…
— Ты людей прости, — ответил батюшка. — Дай им право быть лучше, чем ты. Дай им право совершать ошибки, быть несовершенными. Прости их. Только так и получишь облегчение и себя сможешь принять.
Долго они еще беседовали, не растворяя штор, уже в вечерней темноте. Все искали лекарство. Но не от боли — обезболивающие для человека, осознающего свои грехи, известные — надменность, высокомерие, ложь, лицемерие, клевета. Много их, легион. И все подаются в упаковке самооправдания, усиливаются ненавистью и осуждением. И вот — уже не болит. А болезнь на месте, только прикрыта и спрятана до поры.
А от самой же болезни той лекарство только одно — покаяние, то есть осуждение в себе греха и решимость к его исправлению. Смываются же струпья и нагноения те исповедью, а удерживается и согревается такое лечение горячей слезной молитвой, ибо в сердце Бога не призовешь, без Самого-то Бога. Он ведь живой.
***
Через пять лет о. Александра снова уговорили явиться на встречу одноклассников по случаю сорокалетия выпуска, хоть и меньше их собралось на этот раз. Кто-то запутался в себе, кто-то в своей жизни, а некоторые уже и закончили ее, рано распростившись с близкими.
Но был на той встрече и Петр Олегович. Неожиданно светлый, мирный и открытый ко всякому человеку.
— А я ведь, батюшка, третий раз уже дедом стал, — и он показал фотографию своих внуков.
— Так ты помирился с сыном?
— Да… На животе ползал, прощения вымаливал. Примирил их, вернул, что смог, — он улыбался с теплотой и лаской, вспоминая сына, его жену и своих внучат. — Старший внук в школу ходит, Петруха-то. Большой такой. А смышленый какой! Говорит, архитектором хочет стать.
Он умильно всмотрелся в лицо внука на фотографии.
— Люблю его очень, — тут и вовсе он расчувствовался, голос его дрогнул, задрожали и руки. — Вот только, как вспомню, какой я подлец, так аж…
Он судорожно вздохнул и шумно глотнул воздух, чтобы сдержать слезы, но те все же сорвались быстрыми струйками, и Петр Олегович отвернулся.
— Все хорошо, — о. Александр приобнял друга за плечи и увел тему, чтобы дать Петру Олеговичу возможность успокоиться. — Дом-то сгоревший восстановил?
— Не-ет… Я в деревне своей прижился, люди там душевные, не могу без них теперь, — улыбнулся он. — Людей-то сколько хороших на Земле, а, батюшка? Людей-то сколько хороших! Как представлю, то уж так жить мне захочется!
Батюшка посмотрел вокруг, обежал взглядом отдыхающих одноклассников.
— Какие мы все стали старые, — улыбнулся он. — А зато какие… другие. Спокойнее стали, тише, мудрее. Господи, благослови надвигающуюся старость. Все же, так она к месту, и так с нею мир становится достаточным и светлым.
— И люди в нем хорошие, — добавил Петр Олегович почему-то дрожащим и тонким, почти детским голоском.
— И люди в нем хорошие, — согласился батюшка, обнял Петруху, прижался головою к его голове и поставил точку: — Аминь.
Так они и просидели весь вечер, два стареющих, но счастливых друга, знающих о себе все.
