в честь моего дня рождения. Пара козлов уходит прочь щипать траву. Еще двое принимаются наскакивать друг на друга, один бодает другого – и вот они уже дерутся. Побежденный хромает в сторону, а чемпион начинает приставать к маленькой серой самочке, пытаясь на нее взгромоздиться; я стягиваю рукава пониже и прячу в них ладони. Самка лягает козла и возмущенно блеет. Па останавливается рядом, помахивая свежими кусками мяса, чтобы отогнать мух. Самец прихватывает козочку за ухо, а та в ответ почти что рыкает и сама клацает зубами в его сторону.
– А что, у них всегда так? – спрашиваю я Па.
Я видал прежде, как залезают друг на друга сзади лошади, как возятся в грязи свиньи, слышал, как орут по ночам дикие коты, делая котят.
Па качает головой и протягивает мне мясо. Улыбается буквально на секунду уголком рта, обнажая острые, как ножи, зубы.
– Нет, – отвечает он, – не всегда. Но бывает, что и так.
Самка с визгом бодает козла в шею, а тот в ответ начинает агрессивно подскакивать и припадать в ее сторону на передние ноги. Я верю Па, правда. Я же вижу их с Ма. Но еще у меня до сих пор стоит перед глазами последняя серьезная ссора Майкла с Леони – прямо перед тем, как он собрал вещи и уехал обратно к Большому Джозефу, перед тем как его упекли за решетку. Он тогда побросал свои лонгсливы из джерси, свои камуфляжные штаны и “джордансы” в большие черные мешки для мусора и вытащил все это наружу. Перед тем как уйти, он обнял меня. Он склонился ко мне близко-близко, так что я только и видел, что его зеленые, как молодые сосны, глаза да красные пятна, которыми пошло его лицо – на щеках, у рта, у носа, везде, где под кожей вились красными ручейками прожилки. Он обнял меня обеими руками и погладил по спине – раз, другой, – но так слабо, словно это было и не объятье вовсе. Лицо у него было тогда странное – напряженное, какое-то неправильное, словно было стянуто изнутри клейкой лентой. Словно он был готов расплакаться. Леони тогда была беременна Кайлой и уже выбрала ей имя, намалевав его лаком для ногтей на ее сиденье в машине, то есть на моем. Леони уже разнесло – словно ей под рубашку засунули баскетбольный мяч. Она вышла вслед за Майклом на крыльцо, где стоял я, все еще чувствуя спиной те два мимолетных поглаживания, легких, как слабенькое дуновение ветра. Леони схватила Майкла за воротник и дала ему сзади сильную затрещину – звук был такой, словно щелкнули мокрым ремнем. Майкл развернулся и схватил ее за руки, и они начали орать друг на друга, тяжело дыша, толкая и таская друг друга по всему крыльцу. Они были так близко друг к другу – бедро к бедру, грудь в грудь, лицом к лицу, – что казались одной человеческой массой, неуклюжей, словно рак-отшельник на песке. Потом они разговаривали, склонившись совсем близко-близко друг к другу, но слова выходили у них больше похожими на стоны:
– Я понимаю, – говорил Майкл.
– Ничего ты понимаешь и никогда не понимал, – отвечала Леони.
– Зачем ты так со мной?
– Иди куда хочешь, – ответила Леони, и они плакали, целовались и отпустили друг друга только когда с улицы во двор заехал пикап Большого Джозефа.
Он не сигналил, не махал Майклу рукой – просто сидел и ждал его. А потом Леони ушла – хлопнула дверью и исчезла в глубине дома, а Майкл остался стоять на крыльце, опустив взгляд. Он забыл обуться, и пальцы на ногах были уже красные. Тяжело дыша, он похватал свои мешки; татуировки на его белой спине словно ожили – дракон на плече, коса, спускающаяся вниз по руке, образ смерти между лопатками… Мое имя – Джозеф — у основания шеи, между оттисками моих детских ножек.
– Я вернусь, – сказал он, спрыгнул с крыльца, мотнув головой, перекинул свои мешки через плечо и пошел к пикапу, где ждал его собственный папа, Большой Джозеф – человек, из чьих уст я ни разу не слышал своего имени.
Отчасти мне хотелось показать средний палец вслед выезжающей с участка машине, но страх, что Майкл выскочит из пикапа и выпорет меня, все же пересилил. Я тогда еще не понимал, по какому принципу Майкл обращал или не обращал на меня внимание, иногда видел меня, а иногда – целыми днями или неделями кряду – словно бы нет. Не понимал, что в тот самый момент я не имел для него никакого значения. Майкл ни разу не оглянулся, когда шел к машине, когда закидывал мешки в багажник, и даже не взглянул на меня, залезая на сиденье. Все его внимание было словно приковано к его раскрасневшимся босым ногам. Па всегда говорил, что мужчина должен смотреть другому мужчине в лицо, и потому я стоял и смотрел, как Большой Джозеф сдает назад, смотрел на опустившего глаза Майкла – до тех пор пока они не выехали с участка и не тронулись вдоль по улице. Потом я сплюнул на манер Па, спрыгнул с крыльца и побежал к спрятанным в лесу за домом жилищам животных.
– Пойдем, сынок, – говорит Па.
Он двигается дальше по направлению к дому, и я иду следом, стараясь отмахнуться от воспоминаний о той ссоре Леони и Майкла – не вносить их с собой в дом, оставить их висеть снаружи, словно туман промозглым влажным утром. Но они упорно летят вслед за мной вдоль следа из капель крови, остающихся в грязи там, где прошел Па, – следа, свидетельствующего о настоящей любви не хуже, чем след из хлебных крошек, который оставляла в лесу Бензель.
Запах жарящейся на сковороде печени оседает где-то глубоко в горле, хоть Па и сдобрил ее сперва свиным жиром. Он выкладывает пахучую печень на тарелку; подлива образует вокруг мяса небольшое сердечко – интересно, Па это нарочно? Я несу тарелку в комнату Ма, но она все еще спит, так что я возвращаюсь с едой на кухню. Па накрывает тарелку бумажным полотенцем, чтобы печень подольше не остывала, а потом принимается нарезать мясо с приправами, чеснок, сельдерей, сладкий перец и лук. К тому моменту, как он ставит все это на огонь, мои глаза уже вовсю слезятся.
Если бы Ма и Па были дома в тот день, когда Леони с Майклом поссорились, они бы их остановили. “Негоже пацану такое видеть”, – сказал бы Па. Ма, наверное, сказала бы: “Ты же не хочешь, чтобы твой ребенок подумал, что ты вот этак с людьми себя ведешь”.
