и крепко, как учил отец, сжала ладонь мистера Эдмундса.
– Я в деле.
И услышала слова, сопровождаемые ухмылкой:
– Добро пожаловать на борт.
* * *
Неделю спустя, ровно в восемь утра у дома Авы в Нейлор Гарденс остановился черный бьюик, на котором ей предстояло отправиться в аэропорт. Две соседки Авы (пусть их не связывали близкие отношения) решили устроить что-то вроде прощальной вечеринки и потратили последний сахар из своих пайков, чтобы испечь торт, украшенный желтыми розочками, выложенными в форме солнышка. Ава была тронута и в то же время рада, что ее внезапный отъезд не слишком их расстроит: в городе, где с жильем было туго, уже завтра перед их дверями появится претендентка на комнату – еще одна девушка на госдолжности в неизменной белой блузке с плиссированным отложным воротничком.
Покинуть библиотеку оказалось куда сложнее. Для Авы эти книги стали частью ее самой, она заботилась о них, нянчила и берегла, следила, чтобы с ними обращались уважительно. Она привыкла к красоте интерьера, к тому, что каждый день в ее доступе находилась огромная сокровищница знаний. А за три коротких года, проведенных здесь, она сама стала щедрым источником информации, всегда готовым прийти на помощь.
Ее переполняла гордость от сознания собственной значимости.
А теперь ей предстоит путешествие в страну, о которой она успела узнать ровно столько, сколько удалось накопать за неделю исступленного исследования. Например, Ава обнаружила, что не может появиться в Лиссабоне без дюжины шляпок, поскольку, показавшись в городе с непокрытой головой, заслужит клеймо проститутки. Взяв на заметку это открытие, она уложила шляпки, а остаток карточек на промышленные товары потратила на новые туфли-лодочки. Из четырех вариантов цвета – черного, коричневого, палевого и красного – она выбрала первый, а для поездки остановилась на слегка расклешенной зеленой юбке с запахом и бело-зеленой блузке.
И вот все хлопоты остались позади, ее ждала изматывающая поездка в аэропорт, и Аве казалось, что в ее пустом желудке (от волнения она с утра не смогла съесть ни крошки) поселился рой беспокойных пчел.
– Не хотите напоследок заехать на Аллею? – вдруг спросил водитель, поймав взгляд Авы в зеркале заднего вида. – Вишни как раз в цвету, а времени у нас предостаточно.
После ужасающего нападения на Перл-Харбор красота этих деревьев в глазах американцев сильно поблекла, вандалы даже срубили четыре экземпляра, и много голосов звучало за то, чтобы уничтожить этот тридцатилетней давности жест доброй воли японского правительства. Охваченная волнением и предвкушением нового этапа в жизни, Ава совершенно позабыла, что вишни зацвели. Вообще-то, она больше всего любила в Вашингтоне именно эту пору, даже с учетом того, что на фоне войны никаких праздничных мероприятий, посвященных цветению вишен, не проводилось.
– С удовольствием, – ответила она, признательная за подобную предупредительность – и за возможность на несколько минут отсрочить прибытие в аэропорт. – Спасибо.
Они свернули налево и поползли вдоль улиц со скоростью тридцать пять «победных» миль в час, призванных экономить бензин. Когда впереди наконец показалась Аллея, она уже не внушала такого благоговения, как раньше, поскольку изначальное строгое великолепие было нарушено рядами палаток и наспех возведенных домиков для правительственных служащих, а вокруг памятников в хаотичном порядке расположились установки противовоздушной обороны.
Но вишни – вишни были окутаны таким густым облаком цветов, что лепестки плыли и танцевали на ветру и опускались на поверхность приливного бассейна розовым снегопадом. Ава так любила ходить по тротуарам под этими деревьями, ощущая, как мягкие лепестки мимолетно целуют ее щеки, и наблюдая, как изящно они скользят в потоках невидимого ветерка вниз, на землю.
Эта передышка пришлась очень кстати, она помогла Аве отвлечься от мыслей о предстоящем перелете и от панического ожидания встречи со страной, о которой она почти ничего не знала. И неизвестно еще, что было хуже.
Сомнения развеялись в тот момент, когда она встала в очередь на посадку в самолет, и ее нервы зазвенели, как натянутая струна.
Нет, с ужасом полета на самолете ничто не могло сравниться.
Апрель 1943, Лион, Франция
Слова обладали силой.
Взгляд Элен Беланже прикипел к листу бумаги, такому чистому и белому на фоне старой каменной стены, с выведенным на нем яркими черными буквами: «À bas les Boches».
Бей бошей.
Плакат повесили недавно, и нацисты, оккупировавшие свободную зону полгода назад, еще не успели его сорвать. Элен не стоило даже смотреть на подобный плакат, но она не могла оторвать от него взгляд, потому что один вид этих букв заставлял сердце биться чаще и гореть жаждой действия.
Этот призыв скоро сорвут, но на его месте, в знак борьбы, появится новый.
Сопротивление – отважные мужчины и женщины, бросавшие вызов немецким оккупантам, – смело и бесстрашно давали знать о своем присутствии по всему Лиону.
Ледяные пальцы ветра забрались за воротник пальто, заставив Элен задрожать от холода. Еще несколько лет назад она едва заметила бы свежесть хмурого апрельского вечера, но ограниченный паек, полагавшийся горожанам, иссушил ее тело, и место плавных изгибов заняли торчащие кости. Нацисты подобных лишений не испытывали, напротив, они пировали на запасах провизии, отнятой у сотен голодающих семей, и запивали еду бесконечным потоком вина из разграбленных французских подвалов. В общем, не отказывали себе в удовольствиях.
Элен отвернулась от плаката и быстро пошла вдоль улицы Сала, стуча деревянными подошвами башмаков по булыжной мостовой. Глубоко внутри нее гнездилось тошнотворное ощущение угрозы, и почти пустые улицы и тяжелые серые облака ее состояния не облегчали.
В корзинке Элен сиротливо перекатывались по плетеному дну несколько узловатых клубней топинамбура. Это высокое растение с желтыми цветами раньше использовали в качестве живой изгороди, но теперь оно спасало жизни французов, хоть чем-то замещая жиры и белки, которые почти невозможно было достать.
Элен хотела купить хлеба, но пришла слишком поздно – всю вчерашнюю выпечку продали, осталась только свежая, которую будут продавать завтра. Как она тосковала по временам, когда могла купить горячую буханку прямо из печи; но законы о пайках уже давно требовали от булочников продавать хлеб только спустя двадцать четыре часа после выпечки не только потому, что подсохший хлеб легче было резать на аккуратные ломти, отмеряя норму пайка, но и потому, что так у изголодавшихся французов пропадал соблазн съесть свой хлеб слишком быстро. По крайней мере, так утверждали власти – но какая разница? Однако впервые за эти годы пустой желудок Элен сводило не от голода – на этот раз все внутри нее скручивало от волнения, когда
