осмелилась отнять у вас время. Я наказана за свое заблуждение… Покойный мой отец Нерешимов много помог ему, — он так хорошо вспоминал о своем прежнем капитане на «Кречете»… И я все-таки уверена, что ваш гнев за мои слова не отразится на муже. Вы этого не сделаете! — почти просила Артемьева.
Адмирал еще ниже опустил свою седую голову, словно не решался поднять своих выцветших смущенных глаз.
И молодая женщина почти мягко прибавила:
— Ведь мои слова были вызваны вами… И, быть может, когда ваше раздражение пройдет, вы убедитесь, что не все просительницы так выносливы, как ваши подчиненные. И… и вам будет стыдно.
С этими словами Артемьева хотела уйти.
Адмиралу уже было стыдно.
И стало еще стыднее оттого, что просительница, да еще дочь славного Нерешимова, его приятеля, который вышел в отставку, защищая свое человеческое достоинство, даже не желает говорить о своем деле.
«А ведь у бедняжки, верно, горе… Такие безнадежные глаза. И как похожа она на отца… Такая же… характерная…» — подумал адмирал.
И, взволнованный, испуганно воскликнул:
— Не уходите, Софья Николаевна!..
В голосе адмирала звучала мольба.
И виновато прибавил:
— Простите, если только можете, виноватого старика!..
Молодая женщина не ожидала такого впечатления ее смелых слов. Она не сомневалась, что после них дело ее потеряно и не стоило обращаться к адмиралу с просьбой.
И вдруг такая перемена!
Софья Николаевна была тронута. Она уж была готова если не оправдать грубого деспота-старика, то значительно уменьшить его вину. Теперь ей казалось, что она уж слишком резко обошлась с ним, словно бы забывая, что только благодаря этому адмирал почувствовал свое бессердечие и стыд.
Сама взволнованная и смущенная, молодая женщина промолвила:
— О, благодарю вас, Василий Васильич!
— Не вам благодарить, а мне… Вы проучили старика… Присядьте, Софья Николаевна… Вот сюда, на диван…
Она опустилась на диван. Адмирал сел напротив.
— Что в вами?.. Чем могу быть вам полезен, Софья Николаевна? — спросил он.
Казалось, спрашивал не сухой формалист-адмирал, а ласковый, учтивый, добрый отец, старавшийся загладить вину перед обиженною дочерью.
— У меня к вам большая просьба, Василий Васильевич! — серьезно, значительно и тихо проговорила молодая женщина. И смущенно, краснея, прибавила: — Но только попрошу вас, чтобы она осталась между нами.
— Даю слово, что ни одна душа не узнает, Софья Николаевна.
— Прикажите назначить мужа в дальнее плавание. Я знаю, что освобождается место старшего офицера на «Воине». Муж имеет все права на такое назначение… Я прошу не протекции, а только напоминаю о праве.
Адмирал изумился.
Он припомнил, что муж просительницы, симпатичный, красивый блондин, еще два месяца тому назад отказался от блестящего назначения на Восток.
— Так, значит, ваш муж раздумал…
— Как раздумал?
— Он ссылался на семейные обстоятельства, когда я предлагал ему отвести миноносец в Тихий океан.
Кровь отлила от лица Артемьевой, и она решительно сказала:
— Он не хочет в плавание… Но ему необходимо идти… для его же пользы…
Адмирал пристально посмотрел на красивую женщину. Она перехватила этот взгляд, казалось ей, подозрительный, и, гордо приподнимая голову, строго промолвила:
— Я люблю мужа и семью… Оттого и прошу вас отправить его в плавание…
— Разве он?.. — сорвалось у адмирала.
— Он благородный, честный, деликатный человек! — с горячею страстностью воскликнула Софья Николаевна, словно бы вперед запрещая кому-нибудь сказать о муже что-нибудь дурное.
— Я знаю… Как же… И способный офицер…
— Еще бы!
— С удовольствием исполню вашу просьбу, Софья Николаевна…
— И скоро он уедет?
— А вы как хотите?..
— Как можно скорее.
— Ему будет приказано через три дня уехать к месту назначения.
— Благодарю вас, Василий Васильич!
Лицо Софьи Николаевны немного прояснилось, и она поднялась с дивана.
Адмирал крепко пожал ее руку, проводил молодую женщину до двери и, почтительно кланяясь, сказал:
— Дай вам бог счастья. Не поминайте лихом!
— Добром вспомню, Василий Васильич!
— И если я буду вам нужен… зайдите.
— Непременно. От часу до двух — в министерстве…
— И ко мне прошу.
— Разве в особо важном случае… Иначе не ворвусь…
В прихожей Никита, подавая просительнице накидку, весело промолвил:
— Вот барыня, и слава богу…
— Вам спасибо, большое спасибо! — сердечно ответила молодая женщина.
Она полезла было в карман, но Никита остановил ее словами:
— Я не к тому, барыня… Не надо… А, значит, «лезорюция» от него вышла?
— Вышла…
— Вот то-то и есть… Только надо с ним, как вы…
— А как?
— Не давать спуску… Я слышал, как вы, барыня, отчитывали… Небось, войдет в рассудок! — довольный, сказал Никита и низко поклонился Артемьевой, провожая за дверь.
Она опустила густую вуаль, словно бы не хотела быть узнанною, торопливо спустилась по широкой лестнице и, очутившись на набережной, прошептала:
— Что ж… По крайней мере дети спасены!
Слезы невольно показались на ее глазах.
Софья Николаевна взглянула на часы. Было четверть первого.
И она наняла извозчика и попросила его ехать скорее в десятую линию Васильевского острова.
Софья Николаевна не любила, чтобы дети сидели за столом без нее.
Два мальчика-погодки — шести и пяти лет, и двухлетняя очаровательная девочка с белокурыми волосами, веселые, ласковые и небоязливые, радостно выбежали к матери в прихожую.
Она невольно полюбовалась своими красавцами-детьми и особенно порывисто и крепко поцеловала их.
И бонна, рыжеволосая, добродушная немка из Северной Германии, и пригожая, приветливая горничная Маша не имели недовольного, надутого или испуганного вида прислуги, не ладившей с хозяевами.
Они встретили Софью Николаевну приветливо-спокойно, без фальшивых улыбок подневольных людей, видимо расположенных к Софье Николаевне, уважающих, не боявшихся ее, хотя она и была требовательная хозяйка, особенно к чистоте в квартире.
Но чувствовалось, что она не смотрит на прислугу, как на рабов, и не считает их чужими.
По вешалке Софья Николаевна узнала, что мужа нет дома.
— Я только переоденусь, и подавайте, Маша, завтракать! — проговорила она обычно спокойно и ласково. — И попросите Катю, чтобы оставила для Александра Петровича цветную капусту. Нам не подавайте!
— Барин только что ушли и сказали, что завтракать не будут…
— Так пусть Катя оставит капусту к обеду.
«Уже с утра стал уходить!» — с больным, тоскливым чувством подумала Софья Николаевна и пошла в спальную.
И гостиная-кабинет с двумя письменными столами, большим библиотечным шкапом, фотографиями писателей, пианино и холеными цветами на окнах и в жардиньерке, и спальная без ширм и портьер, и две комнаты для детей и бонны сверкали чистотою, опрятностью и сразу привлекали, как иногда люди, какою-то симпатичною своеобразностью.
В них даже пахло как-то особенно приятно. И воздух был
