но надежной, — пишет, хоть нос упирается в потолок, руки сводит судорога, синяя краска капает в рот, и он мотает головой, чтобы смахнуть ее, а она капля за каплей стекает с подбородка за ворот, — вообразили? А паж, вы видите пажа? — он наблюдает и на ус мотает. А Тьеполо, вы видите, как ласков он с учеником, ежели есть на это время?
Немудрено, что он с ним ласков.
Ведь мальчик только-только вылез из-под материнских юбок, если, конечно, вылез. Он весь еще пропитан их теплом и шелковистостью. Он словно соткан из той же материи. Отсюда его складность, воля, уверенность в себе, и любовь к женщинам, и самолюбование, отсюда нежная молочность, которую мы видим у пажа на потолочной фреске. Да, этот паж всего лишь тип, позаимствованный у Веронезе, а не портрет и точно не его портрет, но сходство, я уверен, есть. Он на верху блаженства, навеки там, на потолке, он в складках материнских юбок. Склонив голову, смотрит он вниз, но не на пол, а на край юбки Беатрисы Бургундской длиною в три локтя, на пышные ломкие голубые складки ее шлейфа, тьеполовским каскадом струящиеся у его ног, на голубую ледяную плоть, живую, точно крупная рыбина, точно след пролетевшего ангела, точно волшебное зеркало. Да, он соткан из этой материи, и, когда петли ткани спустились, все расползлось вместе с ними: красота, воля, вера, любовь к женщинам, сам этот мир, — тогда он стал другим человеком, братом-близнецом сапожника Симона.
Так расползаются и люди; но, будь они сотканы из ткани с нераспускаемыми петлями, было бы не о чем рассказывать, разве не так?
Что ж, вижу, как бы я ни спешил перепрыгнуть в конец, начать с конца и выстроить историю «Одиннадцати», коль скоро существование этой картины неопровержимо, — как бы я ни старался, но, прежде чем перейти к делу, придется рассказать в общих чертах эту не раз пересказанную историю, — ведь говорю я об одном и том же человеке.
II
Родился он, как известно, в Комблё в 1730 году.
Это недалеко от Орлеана, чуть выше по течению Луары, бережно обнимающей городок двумя рукавами, отсюда даже видны орлеанские колокольни. Над Комблё раскинулся французский небосвод, каким писал его, хотя и редко, Пуссен, внизу же, на реке, если двигаться вместе с рассветом от одной колокольни к другой, острова, ивы, камыши - так хорошо в них было прятаться в детстве, — да изредка птица вспорхнет. В то время Луара была судоходна, и своим появлением на свет на ее берегах автор «Одиннадцати» был обязан судам и несущим их водам. Дед его по материнской линии, не слишком ревностный гугенот, вернувшийся после отмены Нантского эдикта в лоно Римской церкви, заново обращенный, как тогда говорили, принадлежал к числу тех подрядчиков по земляным и крупным каменным работам, что, не имея иных козырей, кроме лимузенских бригад [3] (работники которых по положению и заработку были примерно равны американским неграм), при Кольбере и Лувуа сколотили себе состояние на грандиозном обустройстве рек и строительстве каналов. Благодаря этим работам, лимузенским бригадам и этим предприимчивым людям с железной хваткой, швырнувшим лимузенский козырь на болотистые луарские земли, там, где гнездились цапли в тростниках, вдоль Орлеанского канала в кантоне Монтаржи выросли поселения при шлюзах, мостах и речных заставах, носящие и поныне старинные назва ния: Фэ-о-Лож, Шеси, Сен-Жан-ле-Блан, Комблё. Таким вот образом, на воде, обогатился и его дед, тогда как бывшие собратья деда, гугеноты, тоже трудились на воде, на королевских галерах, но без всякой выгоды для себя, обогатился и получил громкий титул инженера луарских дамб и насыпей, учрежденный Кольбером. Сколотив состояние в этих краях, дед-инженер, возможно, привязавшись к ним и уж во всяком случае состарившись настолько, что у него уже не было сил держать в узде лимузенских молодчиков, обзавелся домом и женой прямо тут, в Комблё, у последнего шлюза, в конце канала, который он, заставляя надрываться своих неотесанных лимузенцев и першеронских лошадей, соорудил, — верней, соорудил месье Лувуа, но при его посредстве.
Скопив мешки монет под французскими небесами, он на седьмом десятке прекратил труды и женился на девушке по имени Жюльетта из старинного, но обнищавшего рода. От их союза родилась в 1710 году Сюзанна, мать художника, дитя лимузенских бригад, тех нескладных, чернявых, смуглявых батраков, что падали с лестниц, тонули в грязи, мертвецки пьяные резали глотки друг другу в день Господень, но каким- то чудесным образом превращали эту грязь в золото для чужого кармана; дитя чудодейственной алчности сильных мира сего, построившей ровные дамбы и безупречные шлюзы на костях залепленных грязью трудяг; дитя чистейшего, неповторимо чистого неба над гладью канала и в то же время многих погребенных под этим небом, навеки неприкаянных людей, погибших в день Господень с гримасой на лице, невнятной бранью на языке и с зажатым — навеки — ножом в кулаке; и, наконец, месье, дитя красивой, но тусклой и робкой девы из знатного провинциального рода, чья роль свелась к тому, чтобы послужить наслаждению и принять в себя семя старикана без стыда и совести, — вернее, стыд и совесть заменяло ему острое желание внедрить свое семя в белое чрево с прожилками голубой крови. Однако упивался он этим недолго и даже не успел, воспользовавшись дворянским именем супруги, заполучить от Лувуа почетное звание суперинтенданта речного хозяйства, поскольку очень скоро умер. Но дева с голубой кровью в жилах и без того дала ему полнейшее удовлетворение: ее маленькая дочь стала победным продолжением его земной жизни.
Девочка была пригожа, какясный день — так говорилось в те времена: кожа алебастровая, щеки алые, глаза фиалковые, кудри золотые, вся — розы и лилеи, — почитайте тексты той поры, там такое сплошь. Ее, словно сошедшую со страниц Казановы, де Сада или, допустим, Бернардена, а то и самого Жан-Жака, растила и воспитывала робкая дева, которая стала боязливой вдовой; других детей у робкой девы не было, ничего и никого у нее в жизни больше не имелось, и, несмотря на мешки старикановых монет, назвать своей она могла лишь маленькую дочку; и воспитала боязливая вдова свою дочку, конечно, так, как вы подумали — словно бы та и впрямь была из алебастра или из фарфора, хрупкой и хлипкой, как розовый цветок, но в то же время так, словно она была королевой всего света, а ее хлипкость тому гарантией, короче говоря — как принцессу; принцесса достигла возраста, когда корсаж ее округлился, и мать жила в вечном
