соглашается Книжная дама.
– Везет не всем, – замечает Киттен.
– Киттен, я вышла за мужчину, который меня любил.
– О-ля-ля, да это же Лу, – догадывается Рене. У нее интонации настоящей франко-канадки из Мэна. «О-ля-ля».
– Да, Рене. Мой милый Лу.
– Но ведь он умер, – говорит Мариэль – дочь фабричного рабочего, мускулистая и нежная одновременно.
– Ну да, Мариэль. Но мы прожили хорошую жизнь.
– Когда ваша племянница умотает в Калифорнию, – вступает Шейна, – у вас останется один лишь Тэбси.
– Однако, Шейна, из Тэбси получится отличный муж, – отвечает Книжная дама, и все мы смеемся, потому что и сами успели привязаться к Тэбси. Да и Книжная дама не собирается нас бросать.
И вот мы уже снова обсуждаем, говорим об удаче, о книгах, о жизни и почему безупречные близнецы у автора «Рубцов» не заслуживают детсада стоимостью сорок тысяч за ребенка.
– Надо же, – Книжная дама неодобрительно смотрит на настенные часы, как будто они здесь, чтобы испортить нам удовольствие, – пора заканчивать.
Этот момент для меня всегда наступает неожиданно. Открывается дверь, и к нам врывается реальность. Вопль из четвертого Прохода. Эхо лязгающих железных дверей, когда надзиратель выходит из одной и входит в другую. Металлический стук из столовой.
– Погодите-ка, прежде чем я уйду, у меня для вас сюрприз, – говорит Книжная дама, и это всегда означает новую книгу. Она ставит тяжелую сумку на стол и достает стопку. – Написано в сороковых годах, но звучит вполне современно, вот увидите. Книгу называют романом, но на самом деле в ней две новеллы.
Слышен одобрительный шепот: «новелла» звучит даже круче и, по крайней мере, не должна быть длинной.
– Книга о брате с сестрой в переломный момент жизни каждого из них. Это перепутье у каждого свое, но они связаны между собой. Сестра переживает то ли кризис веры, то ли нервный срыв. Разве не было бы здорово обсудить, что именно? – Она раздает каждому по экземпляру книги «Фрэнни и Зуи» Дж. Д. Сэлинджера.
Всплеск энергии, оживление, ведь некоторые из нас этого автора уже знают. Как я уже говорила, мы любим то, что знаем. То, что «до». Книжной даме это известно.
Я беру свой экземпляр. Мне нравится ощущать в руках вес книги. А эта еще и красивая. Небольшая и тоненькая, простая белая обложка с приземистыми черными буквами.
– Спасибо, Буки, – говорим мы.
– И помните, – советует Книжная дама, – если герои не совсем такие, как нам бы хотелось…
– …они наши собратья, – говорит Дороти.
Мы встаем, чтобы уйти, у каждой в руках теперь две книги – снизу та, что не понравилась, сверху новое начало.
– Я читала «Поющие в терновнике» в восьмом классе, – сообщаю я Книжной даме.
– И я, – добавляет Бритти.
– «Поющие в терновнике» – книга для наивных, – отвечает Книжная дама, а Робертс, самый противный из здешних надзирателей, угрожающе маячит за дверью – не дай бог мы задержимся в Книжном клубе на две лишние секунды. – А эта – для людей с кое-каким жизненным опытом за плечами.
Нам нравится такое объяснение. Мы женщины, кое-что пережившие. И кое-что знающие.
Приятное чувство не покидает меня до самого коридора, и тогда – вот и я. Или лучше сказать, вот и мы. Говоря «мы», я имею в виду не только остальных женщин, но и души, явившиеся сюда вместе с нами, невидимые, но присутствующие, будто парящие привидения. Кто-то из них жив, обитает на Воле, сильно изменившийся – возможно, навсегда – в результате наших действий. Бывают дни, когда все спокойно, ни на кого не накладывают взысканий, никого никуда не волокут, никого не тащат в Аквариум, и даже начинает казаться, что ты не в отделении деменции где-то на Марсе, а в приюте для брошенных питомцев, тихих песиков, и в такие вот дни я почти вижу их, наши причины, они вьются, точно дымок. Как своеобразные ангелы-хранители. Хранят нашу память о них. Плывут среди нас, тихие и покорные, и никогда не исчезнут.
Когда темнеет, в тишине своей койки можно ощутить их вкус, похожий на пепел от пожара.
Мы об этом не говорим. Но знаем. Знаем это друг о друге.
Наши причины встают перед нами по утрам и шепчутся с нами по ночам. Моя – невинная и ничего не подозревающая вечно шестидесятиоднолетняя женщина по имени Лоррейн Дейгл. Она теперь часть меня, костяной осколок, спаянный с моей костью.
По вечерам, когда двери заперты и молитвы прочитаны, я бормочу: «Спокойной ночи, Бритти», и Бритти шепчет: «Спокойной ночи, Вайолет». Потом, в благословенном личном пространстве, внутри своей головы, я шепчу: «Спокойной ночи, Лоррейн». Мысленно шепчу это каждый вечер. Мне двадцать два, и я не знаю, сколько еще Бог дарует мне дней, но зато знаю, что буду мысленно шептать «Спокойной ночи, Лоррейн» в конце каждого из них, всех до единого.
Фрэнк
После мучительного судебного разбирательства, во время которого было не укрыться не только от сочувственных взглядов присяжных, но и от беспощадных описаний последних мгновений жизни Лоррейн, Фрэнк Дейгл больше года провел в добровольной изоляции, откликаясь лишь на ежедневные звонки дочери – Кристи считала, что отец убит горем. «Папа, сходи прогуляться, – советовала она. – Ты совершенно расклеился. Ставь одну ногу впереди другой, в буквальном смысле. Мама бы этого хотела».
В конце концов, просто чтобы отделаться от ее звонков, он начал каждое утро ходить по три с лишним километра до полуострова, где находился модный центр Портленда и куда в прошлой жизни он выбирался редко. В «Дизайнерском кофе» покупал макиато (Лоррейн сказала бы «понты») и шел с ним в книжный «Уодсворт», где, купив утреннюю газету, устраивался на излюбленном кожаном диване и наблюдал, как раскручивается день: Джейк стучит по клавиатуре, внося книжные заказы; Робин кормит новенькую в череде кошек, которым надо подыскать «родителя»; Марни, управляющая магазина, выволакивает на тротуар дребезжащую тележку с книгами.
Эта новая традиция ему неожиданно понравилась. В детстве Фрэнк любил читать, а запах здесь, черт возьми, был точно как в библиотеке, куда он ходил ребенком, и стеллажи тут были такие же шаткие, и заваленные книгами столы на массивных ножках тоже похожие.
Спустя примерно месяц у тележки с книгами отвалилось колесико.
– Ненавижу такие штуки, – проворчала Марни.
Хитроумное сооружение состояло из трех рядов слегка перекошенных двусторонних полок, забитых распродажными книгами.
Фрэнк оторвался от газеты.
– Крепления хлипкие, – заметил он. – Ничего удивительного.
– Ага, ненавижу.
У Марни изумительная темно-коричневая кожа, добрый взгляд дочери и непослушные черные волосы с золотистыми проблесками.
– И дверь неплохо бы починить, – сказал Фрэнк.
Она с подозрением оглянулась
