из простыней, натянутых на подрамники, три лампы с отражателями), снимал обнаженную натуру. Ему охотно позировали портовые проститутки, которые потом тиражировали снимки и, написав на обороте свой адрес или номер телефона, раздавали матросам с иностранных судов — на память и для привлечения новых клиентов.
Газетный фотограф был настоящим художником, и снимки его были замечательно хороши. У него был талант увидеть пластическое совершенство человеческого тела и передать его в игре света и тени, в гармоническом противоборстве черного и белого, что, в общем-то, и составляет суть искусства фотографии. Беда только в том, что был он не то чтобы не умен, а в каких-то житейских вопросах простодушен и приглуповат, и в конце концов совершил глупость непоправимую: слыша похвалы со всех сторон (в редакции местной газеты была даже устроена небольшая выставка его работ) и понимая сам, на каком высоком уровне работает, он начал посылать снимки в Москву, в журнал «Советское фото» и на объявленные конкурсы в «Советскую культуру» и другие газеты. Но советские газеты и журналы обнаженную натуру никогда не печатали, и маленький черноморский фотограф (у него была какая-то несерьезная фамилия — Кукура) получал в лучшем случае суровые советы сменить объект творческого интереса, а чаще ему и вообще не отвечали. Сами работы не возвращались и, надо полагать, их с удовольствием забирали и вешали у себя дома редакционные работники, авторы тех суровых писем.
История простодушного фотографа кончилась плохо: то ли из «Труда», то ли из «Советской России» его снимки, приложив к ним письмо с просьбой обратить внимание на «нездоровый, чуждый советскому человеку интерес жителя вашего города Кукуры А.П.», переслали в местное управление КГБ. (Почему в КГБ, не вполне понятно, — быть может, увидели здесь идеологическую диверсию?) Так или иначе, фотографа оперативно накрыли в его сарае во время съемок соседского подростка, быстренько соорудили дело о порнографии и покушении на мужеложство, и Кукура А.П. исчез…
Для Закутарова это было первое знакомство и с фотоискусством, и с КГБ. Он много работал с Кукурой (по три рубля за сеанс) и в последнее время не только позировал, но и помогал ему в работе с другими моделями, ставил свет, иногда Кукура даже обсуждал с ним ракурс и композицию. Теперь же его вызвали в качестве свидетеля, и пришлось рассказывать, как еще в сентябре фотограф подошел к нему на городском пляже и предложил работу — позировать раз в неделю по полтора часа. Поскольку Закутаров еще десятиклассником в родном городе подрабатывал натурщиком в местном художественном училище, где мать преподавала литературу и историю, он сразу согласился. Никаких сексуальных домогательств со стороны Кукуры А.П. никогда не было.
Немногие заметили исчезновение маленького фотографа, городская газета выходила как прежде, репортажи о трудовых буднях продолжали публиковаться, хоть и за какой-то другой подписью. Городской пляж, где летом и осенью Кукура зарабатывал, фотографируя приехавших с севера отдыхающих, теперь полностью контролировал его конкурент, толстый потный мужик, имевший здесь фанерный стенд, на котором намалевана была такая же, как он сам, толстая (и, казалось, потная) русалка с овальной прорезью вместо лица. Среди местных фотолюбителей, не знавших действительных причин исчезновения Кукуры, ходил слух, что толстый конкурент его и посадил — что-то там настучал; а может, и вправду настучал: одно к другому, всё в дело пошло…
В круговороте студенческой жизни Закута-ров, возможно, недолго вспоминал бы о великом и наивном фотографе, если бы через три месяца после его исчезновения на полке комиссионного отдела в «Культтоварах» не была выставлена на продажу вся его аппаратура, должно быть, конфискованная по приговору суда. Закутаров забежал сюда буквально на минуту, выскочил из института в перерыве между семинаром по источниковедению и лекцией по всеобщей истории, чтобы купить простую деревянную рамку для фотографии порочной факультетской красавицы Карины Молокан (фото размером в половину тетрадного листа было украдено из институтской стенгазеты). Он попал как раз к открытию и, поскольку торопился, ворвался в магазин первым. И увидел только-только выложенные на полку кукуровские «Никон» и «Зенит» в хорошо знакомых чехлах и со всей линейкой объективов, и еще, и еще что-то, — словом, полное фото-наследство исчезнувшего фотографа.
Фрагменты опредмеченного Кукуры лежали на полке магазина. Все богатство, видимо, в страхе перед КГБ, было оценено в сущие гроши, сотни в две, но у Закутарова и этих денег не было, и взять было негде. Правда, в кармане был тридцатник — остатки перевода, полученного накануне от отца, — и он, не раздумывая, тут же истратил его весь — купил немецкий экспонометр, штатив и, главное, объектив «Индустар-61-Л/3», о котором сам Кукура говорил как о лучшей советской оптике и который использовал, когда снимку требовались одновременно мягкость и четкость («например, когда снимаешь с близкого расстояния и надо показать структуру нежнейшей кожи женской груди и особенно соска»). Кто и как взял остальное, неизвестно, но когда часа через два, уже после лекции, Закутаров вернулся в магазин, чтобы все-таки купить деревянную рамку, Кукура исчез совсем и окончательно: комиссионная полка была пуста.
Дома, отложив в сторону другие покупки, Закутаров вынул из круглой пластмассовой коробки объектив и долго не мог выпустить его из рук. В игрушке была какая-то захватывающая тайна. Он поворачивал широкое кольцо, менявшее фокусное расстояние, и тубус медленно и плавно то выдвигался чуть вперед, то прятался назад. Другое, узкое кольцо управляло диафрагмой, и сквозь переливающуюся лилово-голубую линзу видно было, как расширяется или, наоборот, сужается темное отверстие, обрамленное ирисовой шторкой. Эти движения хотелось повторять снова и снова, и он повторял их, — то одно за другим, то сразу оба вместе, — и они доставляли ему неизъяснимое удовольствие.
Он поставил объектив на свой старенький «Зенит», который целый год провалялся у него без дела в чемодане под кроватью. В прошлом году, уезжая из родного дома, он и брать-то это старье не хотел. Собирая вещи, он дважды выбрасывал аппарат из чемодана, и мать дважды возвращала его на место («Продашь, если не будет нужен»). Он ехал за две тысячи километров, чтобы поступить в университет и начать самостоятельную жизнь, и брал с собой только самый минимум: смену легкого белья, смену зимнего, свитер, затрепанный древний томик Пастернака и большой, во всю обложку «Огонька» портрет Че Гевары, заботливо уложенный на дно чемодана. В своем приволжском городке они с матерью жили весьма скромно. Фотоаппарат (списанный инвентарь, некогда подаренный отцом, у которого мальчик дважды в год гостил в Москве) был заметной ценностью в семье, и мать, отправляя сына в неизвестность, стремилась отдать ему все лучшее.
