не знают: кто такой Терентий Терентьевич, не осмеливаются спросить, чтобы не выдать своего невежества); говорили о предостережении, данной одной газете (опять в кабинете все допытываются и никто не допытался: за что именно?), о новой пьесе драматурга, вот уж пятнадцать лет, как подающего большие надежды, и о высоко-художественной игре Марьи Николаевны.
Последняя тема, давшая возможность всем присутствовавшим в гостиной выразить свои восторги, послужила, впрочем, поводом к маленькому инциденту. Нашелся один приезжий из провинции молодой человек, который, — можете себе представить? — осмелился довольно громко спросить: «кто эта Марья Николаевна?» Нечего и говорить, что на варвара все посмотрели так, как можно посмотреть на человека, находящегося в Москве и не знающего Ивана Великого и Царя-колокола.
Говорили затем о концерте Гофмана, о чьем-то юбилее, словом обо всем, о чем каждый из говоривших и слушавших читал сегодня в газетах или уже слышал и не один раз. Но это, разумеется, нисколько не мешало слушать с притворной серьезностью, словно бы необыкновенно интересную новость, и в свою очередь занимать соседа такими же интересными новостями вроде того, что в Индии чума.
Однако, паузы томительного молчания становятся все чаще и продолжительнее и в кабинете и гостиной. Нельзя же, в самом деле, целиком пересказывать друг другу содержание последнего нумера газеты!
«Молодые люди» украдкой взглядывали на часы, рассчитывая время своего избавления от обязанности быть занимательными. Все «занимательное» исчерпано. Нет ни малейшего сомнения в том, что они улизнули бы в кабинет, если б топография местности позволила это сделать, не тревожа дам. Но как вы улизнете, если дама и справа, и слева и впереди!?
Мосье Петров был счастливее. У него свободный путь отступления. Как ни лестно было ему находиться около интересной дамы, желавшей с ним познакомиться, он тем не менее удрал от нее, воспользовавшись тем, что к ней обратилась с каким-то вопросом ее соседка по дивану, — и спрятался в кабинете, полный той же ненависти ко всем благотворительным учреждениям, о которых только что слышал, какую он сам внушал другим к статистике.
Наступал тот кульминационный период журфикса, когда скука достигает своего апогея, и когда даже у самых благовоспитанных гостей двигаются скулы от подавляемой зевоты. Чай давно отпит, фрукты подавали, обычные диалоги проговорены, а до ужина еще часа полтора, а то и два. Уехать без ужина довольно глупо и кроме того обидно для хозяйки, желающей показать, как у них угощают, и наготовившей всего вволю. Куда девать наготовленное, если его не съедят. Еще дамы не прочь на такую глупость, но мужчины ни за что. И, наконец, обмен мыслей и обязательные речи, которые наверное будет за ужином!
Необходимо терпеть и спросить соседа, с которым вас свела судьба и которого вы видите первый раз в жизни, что он думает о положении Турции и будет ли война?
В такие критические минуты могло бы выручить не только «феноменальное контральто», но даже и сопрано, подающее надежды (родителям, конечно) быть Патти или Зембрих, а пока напоминающее вытье кошки, которой защемили хвост. По крайней мере гости могли бы смолкнуть, предпочитая слушать с задумчиво-восхищенными лицами хотя бы и кошачье пение, чем трепать одни и те же диалоги.
По этой причине, надо думать, на журфиксах часто появляются всевозможные таланты, которые публика шумно поощряет как бы в благодарность за то, что они позволяют молча дотянуть до ужина.
Но «феноменальное» так и не приехало. («Она верно побоялась приехать в такой мороз. Певицы так боятся простуды. А у нее действительно чудный голос!» — объясняет хозяйка, невольно уязвляя тех гостей, у которых на журфиксах не поют знаменитости). Не оказалось к удивлению среди присутствующих девиц и «миленького» сопрано, которое согласилось бы доставить всем удовольствие. Не нашлось даже ни одного любителя и ни одной любительницы, которые могли бы терзать уши ноктюрном Шопена и баркаролой Рубинштейна или выразительным чтением прозы или стихов.
Напрасно хозяин хотел приподнять настроение в кабинете и, сам несколько очумевший, подходил то к одному, то к другому гостю и говорил своим нежным вкрадчивым тенорком:
— Так-то, батюшка… Обмен мыслей необходим… Я всегда говорил, что нам нужно объединение везде, где возможно.
Каждый соглашался, но никто, в ожидании закуски, не чувствовал прилива красноречия. Даже вопрос, поднятый каким-то мрачным гостем о том: полезен или вреден оппортунизм в известных случаях, не вызвал дебатов вероятно потому, что все, в качестве женатых людей, были более или менее оппортунисты. Разговор шел вяло. Два «бессовестные» господина по прежнему не роняли слова, а один старый господин самым наглейшим образом поклевывал носом в углу оттоманки, соблазнительной подобно Капуе для Аннибала. Несмотря на подвохи хозяина, доктор, вернувшийся из Абиссинии, упорно не хотел делиться сведениями об этой стране.
Марья Ивановна, вернувшаяся в гостиную довольная и веселая (заливное удалось на славу и было гарнировано шикарно и за рябчиков не могло быть опасения, так как повар был трезв), заметила конечно, что хотя все «веселы» и «непринужденны», но что разговор иссякает, и «молодые люди» имеют несколько страдальческий вид, не зная, что еще рассказать.
И она пробует завязать общий разговор. («Когда же у нас, mesdames, будет клуб!»), но попытка ее терпит фиаско (об этом уже говорили и столько говорили!) и Марья Ивановна решает с быстротою своего энергичного характера, во что бы ни стало извлечь из кабинета доктора из Абиссинии и литератора Радугина. Они наверное внесут большее оживление.
Радугин, господин лет сорока, находился в данное время в таком критическом положении, что с восторгом принял бы предложение немедленно отправиться в Якутскую, область, или хоть на северный полюс, а не то что в гостиную, наполненную интеллигентными дамами, в числе которых, кажется, нет ни одного литературного собрата.
Дело в том, что к нему, благодушно сидевшему в кресле близ письменного стола, подсела, откуда-то раздобыв стул, одна «молодая» писательница, приехавшая откуда то с юга. Она, впрочем, была молодая в литературном смысле, но довольно зрелая особа по возрасту и притом такой наружности, которая противоречила самым элементарным законам эстетики. Это, однако, не мешало ей, по видимому, считать себя неотразимой и глядеть на Радугина как на человека, который будет идиот, если в нее не влюбится.
Вот уж полчаса, как она донимает своего собрата. По всем признакам она имеет намерение терзать его еще долго, так как, после комплиментов его таланту, изъявления восторга, что она, наконец, с ним познакомилась и категорического утверждения о том, что в редакциях нет ни малейшего литературного вкуса, она начала,
