Он наклонился и сидел, вертя в руках ложку, но не прикасаясь к еде.
— Отец Иван, — шопотом через стол сказал старый пильщик, — хлебай, родной… не бойся… мы ничего…
Монах поднял голову, посмотрел на него и, опять так же жалобно улыбнувшись, начал хлебать…
Игумен позвонил… Послушники принесли третью перемену. Мы принялись за еду, а монах почему-то опять только играл ложкой…
— Ешь, отец Иван, — снова шопотом сказал старый пильщик, — ешь, ешь, не робей!..
Монах опять виновато улыбнулся и принялся за еду… После обильного обеда монахи пропели молитву и, пропустив вперед игумена, стали выходить из трапезной… Мы вместе с сидевшим за нашим столом монахом вышли последними.
— Заходи, отец Иван, посидеть в рабочую, — сказал старый пильщик, выйдя из трапезной, — заходи, не бойся!
— Спаси Христос! Спаси Христос! — несколько раз с улыбкой произнес монах и вдруг, как-то согнувшись, торопливо пошел от нас в противоположную сторону.
— Мускоротно с ним за столом-то сидеть, — сказал один из пильщиков, — кусок в глотку не идет… ей-богу… К себе, небось, не сажают.,
— Что за монах этот? — спросил я у старого пильщика.
— Э, брат ты мой! — воскликнул он. — Иов многострадальный!.. Истинный господь, жалости на него смотреть… Говорят, ишь, зачитался, библию все читал… Читал, читал, да, видно, ум за разум зашел, свихнулся вроде… Мать, слышь ты, к нему издалеча приезжала… Вчуже я в те поры, парень, наплакался… Привела она его на странню, посадила на скамью… А он нестриженный был… волосинки долгие, да свалялись все комом, а в кому-то, веришь ли богу, несосветимая сила вшей. Кишмя кишат! Увидала она это, как взвоет, — так и покатилась… Страсть! Добыла ножницы, вывела на двор, давай стричь, как барана… Народ собрался, глядят все. Злая рота смеется. Остригла баба, глядь — голова-то местах эдак в пяти до кости проедена. «Батюшка, кричит, сынок!» То, се, сама разливается, плачет… известно, материнское сердце: жалко… Я мужик вот, чужой, да и то жалко… Ну, хорошо… Мыть это она ему голову стала. Справила малого, пожила с неделю и ушла… В ногах валялась у игумена-то… просила не оставлять… братию просила… Только вот дивное, парень, дело: не выходит из него нечисть эта самая! Вымоют, белье чистое наденут, хвать, на другой день опять… Говорят старые люди: от думы это, да ежели сердцем горяч. Кто его знает, что за человек… Мать-то сказывала: охотой, ишь, ушел в монастырь-то. С малости чудной был, тихой, да все думал про себя… Умница, сказывает, был, жалостливый: курицу начнут резать, а он в слезы и убежит… Грамоте хорошо, сказывают, знает… Озорничают тут над ним послушники: ребята молодые, гладкие, кой им пес!.. Народ, друг, здесь тоже ох-хо-хо! Греха-то конца краю нет… Чего им!.. Жизнь вольная… Харч хороший… Их бы, вот, под пилу: узнали бы, на чем свинья хвост носит!..
Старый рабочий замолчал, свернул покурить, отошел от меня и лег на нары.
К вечеру, после ужина, пришел отец Зосима и принес «струмент»: две пилы, два топора, два колуна. Пилы были ржавые, давным-давно не точеные и не разводившиеся…
— Ох, отец, — сказал дядя Юфим, — уж и струмент же у тебя… Ох-хо-хо!.. Ты бы хоть подпилок дал на разводку… Я, може, пилы-то наладил бы.
— Подпилок! Что еще выдумал… Он сколько стоит-то? Три гривенника. А ты его сразу изгадишь… Сойдет и эдак: по барину и говядина…
— Да нам все едино… Смотри только не взыскивай работу. На чиненом, отец, коне далече не уедешь…
— Я хозяин! Мое дело… Ты, раб божий, я гляжу, пустословить любишь… А ты вот что: дают — бери, бьют — беги… не пустословь!.. Не люблю: я хозяин! Завтра утречком поране я вас поставлю… Пилюкайте да пилюкайте…
Он ушел… Дядя Юфим повертел в руках струмент, разглядывая его, покачал головой и сказал:
— И ладно, ребята, мы сделали, что поденно взялись… Зарез бы нам был… Эва, топоры-то: тесто рубить!..
Утром, до восхода солнца, отец Зосима разбудил нас и повел в лес на работу. Итти пришлось довольно далеко, — версты за три, по плохой дороге… Отец Зосима, повидимому, был не в духе: он шел впереди и всю дорогу молчал.
Лес, куда он привел нас на работу, был смешанный: ельник, осинник, береза… Преобладал, впрочем, осинник. Высокие, прямые, «взводистые», как говорил дядя Юфим, до самой макушки голые осины достигали огромной вышины. Между ними было много сухих, стоявших еще на корню, и много на земле, сгнивших или начинавших гнить. Тут же валялось много хвороста, росла сочная, мягкая трава, и было сыро. Наверху шуршали и шумели листья. Со всех сторон доносилось разнообразное чириканье птичек…
— Вы, рабы божьи, коли пойдет ветер, остерегайтесь, — сказал отец Зосима, — спаси бог, лес валится здесь здорово… Коли увидите, силен ветер — бросайте работу… Убьет… Тут, вон, ишь сушняку сколько… на чем держится только… пхни рукой — упадет… особливо как место очистите… они друг дружку держат. Режьте на под ряд, а кладка порознь… Осина к осине, береза к березе… На швырок режьте… ну, елки, известно, на бревна пойдут… Сушилку тоже в дровишки… Мерка три четверти плаха… кладка обыкновенная, рощинская.
— Ладно, — сказал дядя Юфим и спросил: — а как класть?
— Все едино… кладите, как вам способнее: полсаженками, четвертками, восьмушками… все едино. Приступайте со Христом.
Мы разделились на две пары: Тереха-Воха с Малинкиным, дядя Юфим со мной, и, разойдясь, по указанию отца Зосимы, в разные стороны, принялись за работу.
Отец Зосима, постояв немного, посмотрел и ушел, сказав нам:
— Ну, Христос с вами, пилюкайте!.. Потрудитесь для преподобного… Увидите, солнце на полудни встанет, бросайте… Обедать приходите…
Работать тупыми пилами было тяжело. Мы скоро запыхались и облились потом… Пилили, став на коленки, под самый корень.
Высокие, «взводистые» осины падали с треском и шумом, ударяясь о землю с такой силой, что каждый раз, в особенности у сухих, отскакивала, точно срубленная топором, макушка, или же от силы удара дерево ломалось пополам. Свалив дерево и приступив к другому, дядя Юфим измерял его снизу доверху глазами и каждый раз говорил:
— Эва, махина, аршин восемнадцать! Ну, Павлыч, господи благослови!..
Работа была очень трудна, в особенности, когда осина «зажимала»…
— Тьфу, окаянная, — сердился дядя Юфим, — зажала… чтоб те издохнуть!..
Приходилось с трудом вытаскивать пилу и начинать отрез с другой стороны.
Случалось, что спиленное с корня дерево не падало, а запутывалось вершиной там где-то, наверху, останавливаясь в наклонном положении; тогда, крикнув Терешку и Малинкина, мы все четверо брались за комель и оттаскивали его в сторону до тех пор, пока не освобождалась вершина, и дерево, ломая сучья, грохалось об землю.
— Ух! — раздавался глухой удар, и эхо где-то в стороне: тихо повторяло: — Ух…
— Трудно, матушка, — говорил дядя Юфим, — трудно!
Свалив по нескольку штук деревьев, мы, усталые, мокрые от пота, сошлись все четверо и сделали продолжительную «залогу». Сидели, долго курили и разговаривали…
Отдыхать в лесу было славно. Над нами вверху, не смолкая, шумели беспокойные осины… По сторонам чирикали птички, где-то куковала кукушка. Лучи солнца, пробиваясь сквозь частую сетку ветвей и листьев, падали пятнами, играя по зеленому моху.
— Потрудимся для преподобного, — сказал дядя Юфим, поднимаясь. — Авось зачтется… начинай, ребята!..
Мы опять разошлись и начали пилить сваленные деревья в дрова. Это дело оказалось еще труднее.
Отпилив кое-как первую, самую толстую плаху («стул», как говорил дядя Юфим) и посрубив с дерева топорами сучья, мы брались за комель, взваливая дерево на «стул», так, чтобы толстый конец, аршина на два выдвигаясь вперед, свешивался книзу и во время пилки не зажимал пилы.
Покончив кое-как с этим делом и отдохнув, я колуном начал раскалывать чураки надвое, а дядя Юфим стал складывать их в четверку. За этим делом мы провозились долго, и солнышко стояло уже высоко.
— Время обедать, — крикнул дядя Юфим: — О-о-п!
— Оп! — откликнулся Малинкин.
Мы попрятали «струмент» в кусты и отправились в монастырь. Монахи уже отобедали, и высокий, худой, грязный повар отец Савелий, сердясь, собрал нам отдельно.
— Вы, рабы божьи, не опаздывайте, — сказал он. — Мне тоже, небось, отдохнуть надо. Я двух часов не присяду… Чего так больно усердствуете, аль заслужить думаете? Здесь не заслужишь… А работа дураков любит… Вы вот что: как ударят к достойной, так и бросайте: здесь порядок такой… А по вечеру зазвонят к вечерне — опять бросайте. А то и собирать не стану… Ну вас к ляду! Лошадь я в самом-деле, что ли?..
Пообедав, мы отправились в рабочую. Пильщики тоже уже отобедали и лежали на нарах — отдыхали. Нас они встретили с усмешкой.
— Много ль напилюкали, отцы? — спросил старший. — Восьму вчетвером-то выставили, а?..
