— Много ль напилюкали, отцы? — спросил старший. — Восьму вчетвером-то выставили, а?..
Дядя Юфим молча махнул рукой и полез на нары… Пильщики смеялись.
Прошла неделя. Мы привыкли к монастырю, освоились с порядками, пригляделись к монахам, хорошо узнали отца Зосиму, который только любил напускать на себя строгость и кричать ни к селу, ни к городу: «я хозяин!» — а в сущности был добрейший человек.
В рощу мы ходили каждый день и, по совести сказать, больше «залоговали», чем работали… Совет повара отца Савелия: «как ударят к достойной, — бросайте» и «по вечеру звонят к вечерне — опять бросайте», — мы приняли близко к сердцу…
Такая жизнь очень нравилась Терехе-Вохе. Он несколько раз говорил мне:
— Малина, Павлыч, а не житье — жисть здешняя… Истинный господь! Харчи — помирать не надо… Квас — сусло, работа легкая… Не ушел бы отседа!..
Нас навещал по вечерам отец Пимен. Он, как оказалось, был страстный рыболов и как-то раз пригласил меня итти на ночь ловить рыбу. Я согласился и с тех пор стал ходить с ним почти каждую ночь.
Собравшись с вечера, забрав снасти, мы уходили из монастыря версты за три, на реку. Придя на место, закидывали удочки и молча сидели на берегу. Ночи были тихие, звездные, прекрасные. С низких мест, с болот, где стояли всю ночь похожие на дым туманы, неслось неумолкаемое кваканье лягушек, блеяние бекасов, жалобное уханье выпи. Лишь только на землю спускалась ночь, и небо становилось темносиним, в воздухе являлись странные звуки: тихие и жалобно-непонятные, они рождались сами собой, сливаясь в одну странную мелодию, наводившую на душу приятно-сладкую жуть. Они рождались, замирали, таяли и снова оживали в таинственной прелести ночи.
К полночи, когда рыба переставала брать, мы разводили небольшой огонек и ложились навзничь, подложив под себя широкий старый подрясник отца Пимена, захваченный нарочно с этой целью.
Прямо над нами сияло усеянное звездами небо. Звезды мигали, гасли, падали и манили к себе.
Какая-то тихая, непонятная грусть наполняла душу… Хотелось не быть человеком, хотелось иметь крылья… Хотелось забыть все, подняться от земли высоко-высоко и потонуть навсегда там, где бродят эти, тихо мигающие, прекрасные, манящие к себе своей таинственной прелестью звезды…
Перед восходом солнца, когда ярко разгоралась заря и начинали петь птицы, когда листья на прибрежных кустах и травы и цветы блестели, покрытые росой, мы шли обратно в обитель и там пили в каморке отца Пимена из грязного самоварчика чай или сушеную землянику.
Напившись, я шел через двор, где было тихо и бродили только что проснувшиеся куры, в рабочую и будил товарищей. Они лениво поднимались, долго зевали, умывались и, наконец, после долгого «разламыванья», отправлялись в рощу на работу.
Подошло таким образом время покоса. Дни стояли прекрасные, солнечные, жаркие, самые благодатные для этого дела. На заливном лугу перед монастырем трава стояла по пояс, с густым, плотным подседом.
Как-то раз поздно вечером, когда мы уже легли на нары, пришел отец Зосима и объявил нам, что наша работа в лесу кончена.
— Косить завтра поутру, — сказал он, — давайте струмент.
Мы сдали ему топоры, пилы и, очень довольные, снова улеглись спать.
— Еще, ребята, недельку аль полторы живанем здесь, да и того… На настоящую добычу! — сказал дядя Юфим. — Пора!
Утром отец Зосима позаботился разбудить нас, когда еще чуть-чуть начинало брезжить. Он принес нам новые, повидимому, только что накануне отбитые косы и брусочницы с зеркальцами, в которых торчали тоже совсем еще новые бруски.
Осмотрев косы и перевязав ручки, мы отправились за отцом Зосимой. Здесь мы услышали по ту сторону стены разговор и топанье: это шли косцы. Калитка отворилась настежь, и в нее, друг за другом, стали выходить послушники с косами в руках. Их было человек двадцать пять, народ все молодой, здоровый, сытый… Одеты были все одинаково: в белые длинные подрясники-балахоны. На головах были черного цвета шапочки, по форме похожие на поповские «камилавки». На ногах опорки на босу ногу. Каждый был подпоясан, кто узеньким ремешком, кто веревочкой, и на этих ремешках и веревочках висели жестяные брусочницы, тоже с зеркальцами, как и у нас.
Отец Зосима, успевший уже, повидимому, «клюнуть», с покрасневшим носом, необыкновенно серьезный и растопырившийся, как индейский петух, повел нас на луг.
С реки поднимался белый туман. Здесь было сыро, и трава стояла, наклонившись, мокрая от росы.
Отмерив шагов семьдесят по берегу речки, отец Зосима остановился и сказал:
— Атседа начинайте!
Высокий, рыжебородый, долговолосый послушник вышел вперед и, поточив косу, предварительно зачерпнув из речки воды в брусочницу, сказал:
— Свальник, что ли, отец?..
— А ты, небось, не знаешь, — усмехнулся отец Зосима, — махонький, что ли, аль барин из лягавых?.. Чай, видишь: знамо свальник.
— Да я так, — произнес послушник и, поправив на голове шапочку и поплевав на руки, пошел…
Жик! жик! — раздался приятный звук под его косой. — Жик, жик…
За этим послушником, дав ему отойти шага четыре, тронулся другой, третий, четвертый…
Мы пошли в конце.
Трава была густая, местами полегшая, спутанная и крепкая на косу…. Прокосы необыкновенно длинные… Часто попадались кочки, которые приходилось обкашивать, что задерживало работу… Под ногами кое-где хлюпала вода… Косу приходилось точить то и дело.
Дойдя до конца прокоса, почти под самую монастырскую стену, шедший впереди послушник остановился, обтер полой балахона потное лицо и, подождав немного, когда подойдут другие, начал делать свальник.
Под косой трава ложилася,
Под серпом горела рожь…
— запел он вдруг густым басом, покатившимся по лугу и. отозвавшимся по ту сторону реки в сосновом бору:
— Вот я те задам! — завопил отец Зосима, перебивая. — Игумену скажу… Ах ты, рыжий, красный… Молчать! Я — хозяин! Не вводи во искушенье… Ах, ты, лодырь гладкий!..
Послушник громко захохотал и крикнул:
— Я хозяин!
— Я хозяин! Я хозяин! — подхватило несколько голосов.
— Я хозяин! Я хозяин! — громко и необыкновенно внятно ответило из соснового бора эхо.
— Молчать! — пуще прежнего завопил отец Зосима, в ярости затопав ногами. — Ах вы, лодыри! Кашу вам жрать только!.. Игумену скажу… Косите, косите, вам говорят!.. Встали жеребцы стоялые!
— Я хозяин! — опять крикнул кто-то.
— Озорной народ, — вполголоса заметил дядя Юфим. — Да что им, правда… Ишь, морды-то лопнуть хотят… Жеребцы и есть!..
Между тем взошедшее солнце начинало сильно припекать: трава сохла, и косить становилось труднее.
— Коси коса, пока роса, — сказал дядя Юфим, начиная третий прокос. — Роса долой, и мы домой.
Прошли еще по прокосу. Солнце стояло уже высоко. По времени пора уже было завтракать. Но отец Зосима, казалось, и не думал об этом. Он ходил, заложив руки за спину, и покрикивал:
— Поуспешнее, рабы божьи, поуспешнее!.. Еще прокосик, другой… поуспешней!..
Прошли еще по прокосу, и рыжий послушник, шедший впереди, бросил на землю косу, обтерев, как и давеча, полой балахона потное лицо:
— Довольно!.. Жрать пора… Эна, какую махину смахнули!..
И правда, скосили много… Высокие, «пухлявые» валы лежали, как гряды.
— Возов десяток ахнули!
— Болтай! — крикнул на него отец Зосима. — Больно много насчитал… Скажи пять — и то ладно! Еще бы прокосику…
— Пять! — передразнил его послушник. — Эх, ты, «я хозяин!..» Пойдем-ка, пойдем, нечего разговаривать… Подноси по банке.
— Только об этом и думаешь, — проворчал отец Зосима, — налакаться бы поскорее….
Недовольный, он пошел однако к монастырю. Закинув за плечи косы, звякая на ходу брусками, мы все отправились за ним…
В трапезной приготовлен был завтрак: капуста с квасом, картошка со свеклой и оставшаяся от вчерашнего ужина черная каша.
Послушники не садились за стол, ожидая отца Зосиму, который пошел к эконому за водкой.
Вскоре он пришел, весь запыхавшись, неся подмышкой «гудуху», и, кроме того, в карманах подрясника торчали у него еще две бутылки.
Радостный гул голосов встретил его. Лица у всех расцвели, стали радостные, добрые… Отца Зосиму окружили…
У многих из послушников оказалась припасенная заранее посуда: у кого половинка, у кого бутылка. Эти запасливые люди, оказывалось, копили водку, выливая свои «банки» в посуду до тех пор, пока она не наполнялась до краев, и тогда уже водка выпивалась сразу…
— Чего пить стакашиками? Лизнешь — и не попахнет… То ли дело сразу… Пить — так пить, чтобы накачивало!..
Отец Зосима дрожащими от волнения руками открыл пробку и начал небольшим граненым стаканчиком, «семериком», обносить косцов.
