…Здесь, в этой маленькой частице Тбилиси, за которой я могу наблюдать из моего окошка, все происходит точно так же, как и во всем городе, как и во всем мире… Ходят-бродят в свободное время люди, принимают лекарства, пьют себе пиво, бреются, заказывают фуражки… Чем они заняты внутри закрытых помещений, этого мне отсюда не видно. Но этого не видно и с улицы… Так что этот крохотный кусочек города воспроизводит в миниатюре жизнь всего мира… Ох, как же ты мала, наша планета!..
И вдруг во мне словно разлилось что-то теплое и горькое, обошло каждую жилку, каждую клетку моего тела и собралось в сердце глухой, ноющей болью.
С добрым утром, мой Тбилиси дорогой!
Хочешь знать – откуда плач и ропот мой?
Пел Шошиа!
Это не было ни чудом, ни видением. Пел Шошиа, Шошиа Гоголадзе пел в корпусе осужденных…
Бьет, гудит сионский колокол святой,
Простираю к нему руки я с мольбой…
Предан был я другом верным – не судьбой!..
Бедной пташке дайте, люди, крылья!..
Пел Шошиа, и вся тюрьма затаив дыхание внимала его печальной песне.
Кто сказал, Шошиа, что бывают на свете чудеса? Кто сказал, Шошиа, что есть на небесах бог? Это сказал ты, Шошиа?
Не бывает на свете чудес, Шошиа!
И бога нет на небесах, Шошиа!
Утром я поранил руку о гвоздь и попросил надзирателя вызвать врача. Через пятнадцать минут в камеру вошла улыбающаяся, как ясное солнышко, Нуну.
– Здравствуй, преступник! – весело поздоровалась она со мной.
– Здравствуй, наш целитель! – ответил я и почувствовал, как что-то в груди у меня начало оттаивать.
– Что с тобой? – Нуну сняла сумку.
– Вот, руку поранил, – ответил я.
– Ты смотри! – покачала она головой, расстегивая сумку.
Надзиратель распахнул до конца дверь и вышел в коридор.
– Остался один?
– Один… Что это?
– Перекись водорода… Совсем один?
– Совсем.
Нуну обмыла рану перекисью, достала йод.
– И тебе не страшно одному?
– Что ты, доктор! Огромное государство со своим войском, судом, прокуратурой и милицией оберегает меня! Чего же мне бояться?!
– Да, квартира у тебя просторная! – Нуну залила рану йодом. Я чуть не взвыл от боли.
– А что, для одной души вполне приличная! Ни тебе хлопот о мебели, ни взяток управдому за прописку!
– Вода – бесплатно, свет – бесплатно, пища – бесплатно! – и медицинское обслуживание – бесплатно! – поддакнула Нуну.
– Вот именно! Просто жаль покидать такую квартиру!
Нуну громко рассмеялась.
– А что, доктор, почему сюда никого не ведут? Может, трудно с пополнением? Заключенных не хватает? – спросил я озабоченно.
– Ты – последний преступник на свете! – Нуну наложила на рану огромный кусок ваты.
– Нет, серьезно?
– Карантин в тюрьме. Снимут карантин – приведут к тебе сразу тридцать человек. Радуйся! – Нуну достала из сумки бинт.
– Ну, смотри, доктор, постарайся! Чтоб поскорее! – попросил я.
Нуну снять рассмеялась.
– Когда суд, Накашидзе? – спросила она и начала перевязывать мне руку.
– Не знаю. Следствие ещё не закончено.
– Говорят, тебя скоро выпустят!
– Кто это говорит?
– Люди говорят.
– А откуда людям известно об этом?
– Людям известно все, Накашидзе!
– Ты рада?
– Чему?
– Моему освобождению.
– Конечно, а почему бы нет? А ты сам разве не рад?
– Я – нет!
– Почему, парень? – удивилась Нуну.
– Потому, что не смогу видеть тебя каждый день…
– А зачем тебе это нужно? – смутилась Нуну.
Она крепко завязала бинт и задала свой всегдашний вопрос:
– Болит ещё что-нибудь?
– Все болит! – ответил я, не поднимая головы. Нуну достала из сумки ножницы, срезала бинт, потом взяла две таблетки и протянула их мне:
– Раз у тебя все болит, на, выпей два люминала!
– Не уходи, доктор!
– Сколько же мне тут сидеть?
– Вот если бы меня ждала такая девушка, как ты… – Я взглянул на Нуну. Она отвела глаза.
– Тебя ждет мать!
– Мать подождет…
– Что с тобой, Накашидзе?
– Влюблен я!
– Здесь, в тюрьме, все влюблены… в меня.
– Может быть. Но не все же одинаково!
– Твои ровесники все одинаково!
– Почему так?
– Потому что я здесь одна, одна-единственная… красавица! усмехнулась Нуну. – Понятно теперь?
– Ничего я не понял! – ответил я, хотя и понял все отлично.
– Выйдешь отсюда – поймешь!
Нуну направилась было к двери, но вдруг повернула обратно, пристально взглянула на меня, а потом, потупив взор, спросила:
– Накашидзе, как фамилия того заключенного?
– Которого? – Неприятная догадка пронзила меня.
– Который стихи мне читал.
– Не знаю!
– Как его звать?
– Не знаю!
– Где он живет?
– Не знаю!
– Он женат?
– Не знаю, не знаю, не знаю! – крикнул я и почувствовал, как кровь бросилась мне в лицо. Нуну помолчала, дала мне успокоиться, потом подошла ко мне поближе.
– Посмотри мне в глаза, Накашидзе!
Я поднял голову и наткнулся на два агатовых глаза, огнем горевших на побледневшем лице Нуну.
– Говори, Накашидзе, ты все знаешь!
Я сник, словно лопнувшая тетива.
– Заклинаю тебя матерью и твоей любовью!
– Девдариани Како, Лимон, холостой, бездетный, имеет замужнюю сестру, вдову мать, которая живет в Тбилиси на улице Арсена, пятнадцать…
– Спасибо, Накашидзе!
– Он вор!
– Спасибо, Накашидзе!
– Имеет возлюбленную!
– Спасибо, Накашидзе!
– Но она замужем!
– Спасибо, Накашидзе!
Нуну ещё раз взглянула на меня погасшими вдруг глазами и вышла.
– Погоди, доктор! – крикнул я вдогонку.
– Что тебе, Накашидзе? – вернулась Нуну.
– Ту ночь, перед судом, я и Лимон… Мы не спали… Я спросил Лимона, почему он не спит…
– А он что?
– Сказал, что любит тебя. Так он сказал…
– Спасибо, Накашидзе, ты хороший парень!..
В полдень в мою камеру ввели нового заключенного. Худой, сутуловатый, коротко остриженный, с зеленым туристским рюкзаком в руке, он стал посредине камеры и уставился на меня темными испуганными глазами, как бы ожидая указаний, что ему делать дальше. Я улыбнулся. Он ответил недоверчивой улыбкой. Я продолжал ждать на своей галерке. Он по-прежнему стоял и молчал. Я вспомнил свой первый день в тюрьме. Тогда и я, наверно, выглядел таким же растерянным.
– Ну, что, остался там кто-нибудь? – спросил я.
Он пожал плечами.
– Остался там кто-нибудь, спрашиваю! – повторил я.
– Где там? – не понял он.
– В Тбилиси!
– Кто?
– Люди!
– Конечно!
– Много?
– Очень!
– И долго ещё они будут, ты не в курсе?
– Как это – долго? А что же с ними станется! – вконец растерялся он.
– Ладно… Карантин лопнул? – спросил я гоном старожила.
– Лопнул!
– А что нового на воле?
– Что именно вас интересует?
– Почем на базаре мясо?
– Дорого!
– А соленые помидоры?
Новичок понял, что я издеваюсь над ним.
– Не знаю! – ответил он обиженно.
– Что слышно про амнистию?
– В карантине говорили – будет амнистия?
– Когда?
– К пятидесятилетию образования СССР.
– В политике разбираешься?
– А что вас интересует?
– Все!
– Знаете, я газеты редко читаю…
– Как дела во Вьетнаме?
– Там война!
– Не может быть! Когда она началась?!
Парень смутился.
– Я больше "Соплис цховреба[45]" читаю… – проговорил он, словно провалившийся на экзамене студент.
Мне стало жаль его.
– Много вас было в карантине?
– Много.
– Куда девались остальные?
– Воров спустили в "спец".
Гм, видно, он прослышал, что особо опасных воров помещают в специальные подвалы, и теперь хочет щегольнуть своими "познаниями".
Парень продолжал:
– Сегодня утром у нас прошлись "шмоном". У меня в "хлеве" были лезвия. Забрали…
"Шмон" – значит обыск. Эге, да он всерьез собирается "купить" меня.
– Как тебя звать? – спросил я.
– Сандро.
– Фамилия?
– Замбахидзе[46].
– Хорошая фамилия.
– Ничего, – согласился он с улыбкой.
– Ляжешь вон там, внизу! – показал я рукой.
– Почему так близко от параши?
– От страха будешь часто мочиться. Тебе же удобнее!
– Столько свободных нар… – сказал он несмело.
– У этих нар свои хозяева…
– Где же они? – удивился он.
– Кто расстрелян, кто сослан, кто умер своей смертью, кто на суде, кто на допросе. Скоро вернутся!
Замбахидзе недоверчиво взглянул на меня, однако ослушаться не посмел и покорно лег на указанное мною место.
– Устал? – спросил я.
– С чего же мне уставать?!
– В таком случае вставай! За лежание в дневное время – карцер!
– А в карантине разрешали…
– Карантин – одно, камера – другое. Слушайся, когда говорят, иначе пожалеешь! – предупредил я. Замбахидзе сел.
– Это что же, весь день так сидеть? – спросил он огорченно.
– До суда. Получишь срок – потом хоть вверх ногами ходи, воля твоя!
