- Это плохо, когда разлюбливают?
- Как тебе сказать?.. Просто у мамы появилась другая любовь. К городу. Вот к этому городу, в котором мы живем. Это ее право, это тоже хорошо.
- А как же деревня?
- Деревня?.. Наверное, мама не очень крепко ее любила,
- Всегда?
- Всегда.
- А ты любишь наш город?
- Я? - Отец помолчал. - Понимаешь, доченька... Здесь хорошо. Но вот птичке, например, лучше в небе, зайчику в поле или в лесу. Они привыкли там. А в другом месте им будет грустно. Им будет тесно и неуютно, как в клетке. Хотя все они в конце концов привыкают, - задумчиво добавил он.
- Мне тоже жалко птичку. Зачем ее посадили в клетку? Я говорила Ирке; выпусти ее, пусть она полетает. Разве ты не видишь, ей скучно, она, бедненькая, плачет. А Ирка злая, я с ней больше не дружу.
- Вот так и человеку иной раз хочется полетать, хоть самую малость. Отец встал. - Вечером я опять приду к тебе. Ты не скучай, ладно?
- Теперь мне не будет скучно. Я буду тебя ждать. Ты мне сказку расскажешь?
- Обязательно. Я расскажу тебе об одном мальчике. Он был степным принцем и очень дружил с лошадкой. Лошадка была самая настоящая и очень умная. А потом злые люди погубили ее.
- И он плакал?
- Да, очень. И даже ковыль - степная трава - плакал вместе с ним.
- Лошадка была волшебная?
- Только говорить, как люди, не могла. Но все понимала.
- Они победили злого колдуна?
- Да. И она подарила ему огромный-огромный ковер степного ковыля, с живыми розами, травой, птицами, настоящим голубым небом, где на облаках росли ромашки. И он оставил его себе весь-весь, навсегда. И никому никогда не отдаст. Только своей маленькой доченьке хотел бы подарить его. Насовсем, на всю жизнь...
Домой он шел с Наташей. Нещадно палило солнце. В воздухе висел запах бензина, резиновых шин, расплавленного асфальта. Люди жались в тень, толпились, у тележек с газированной водой.
"Сейчас бы родниковой из Волчьего, - подумал Евгений, пристраиваясь в хвост очереди. - И без толкучки. Подходи и пей. Хочешь - пригоршней, хочешь - картузом". Впереди него с пузатым портфелем в руке стоял тощий седой человек. По его лицу градом катился пот, и он то и дело вытирался, нетерпеливо поглядывая вперед, на медленно подвигающуюся очередь. Чем-то неуловимым он напомнил Евгению Ивана Ильича. Но чем, он не мог определить. Кудряшов присмотрелся к людям в очереди и неожиданно отметил, что все они такие же, как его односельчане, как его мать, Иван Ильич. Евгений удивился своему открытию. До сих пор он считал, что люди, живущие в городе, отличаются от сельских жителей. Чем имение, Евгений не мог сказать, но тут их было значительно больше, и это вводило в заблуждение. Их лияа, судьбы, характеры потеряли для него свою индивидуальность, слились в единую неопределенную и даже чем-то чуждую ему массу, постоянно куда-то спешащую, толкающуюся, где никто не знает никого и никому ни до кого нет дела. А сегодня он вдруг увидел, даже не увидел, а понял, что в городе живут такие же труженики, как и в селе, со своими судьбами, со своими радостями и болями, со своими вполне определенными лицами и характерами. И есть конечно же у каждого из них своя привязанность, своя любовь к городу, к его кажегеным громадам, и, может бить, такая же большая и непреходящая, как у него к степи. Это тоже надо понимать и уважать.
- В деревне сейчас не так душно. Наверное, кислорода больше, - сказал Кудряшов.
Человек с портфелем мельком посмотрел на него и приветливо улыбнулся.
- В какую поглуше бы - да в пруд с омутом. Красота!
Водичка как в колодце! - Он крякнул от удовольствия и опять улыбнулся.
Наташа промолчала. "Не надо было об этом заводить разговор", - подумал Евгений и тоже замолчал.
- На базаре все так дорого, - сказала Наташа. - Пучок вялой редиски пятнадцать копеек. На старые деньги, помню, столько же стоил.
- Когда теперь отпуск... очередной? - после паузы спросил он.
- В ноябре. - Наташа насупилась.
"И об этом не надо было спрашивать", - опять подумал он.
- О чем ты с Людой говорил? - спросила она.
- Так... обо всем. Она уже большая, во всем разбирается. Дети очень восприимчивы. - Он вамолчал и вздохнул. - Это только кажется, что они ничего не понимают.
- Да, она все понимает.
Евгению показалось, что Наташа сказала это каким-то ви" новатьш, неуверенным голосом. Сказала не то, что думала, в лишь для того, чтобы скрыть свои настоящие мысли.
- Было бы хорошо, если бы она не знала о наших... ну... не совсем приятных отношениях. Кроме душевной травмы, это ничего не принесет ей. Мы должны думать о ней. Если считаем себя родителями. Оба. - Евгений говорил медленно, с расстановкой, словно опасался, что жена неправильно поймет его. - Ненавидеть она успеет научиться. Когда сама разберется, кого ненавидеть и за что. Если в детском сердце будет больше зла, чем любви, то потом ей будет не за что нас благодарить. Я так думаю.
Кудряшов потупил голову и молча шел рядом с женой. Потом закурил, жадно затянулся дымом и густой струей выпустил его из носа. Ответа не ждал. Знал, что жена, как всегда, смолчит. Начнет возражать уже потом, спустя день или два, когда он забудет об этом. Но теперь Евгений был уверен, что сумеет убедить Наташу, терпеливо найдет те слова, в которые она поверит, а поверяв, примирится.
- Знаешь.- - Ему вдруг непреодолимо захотелось рассказать ей, о чем он узнал в эту поездку о мвяжря, об отце - обо всем, что передумал за ату длинную дорогу на свою родину, в свое детство и юность. Он начал говорить. Наташа слу? шала и молчала. И только по тому, как порой она сжимала его локоть, он понимал, что рассказ затонул ее. И тогда он сам начинал волноваться, сознавая, что любит ее. Любит, как свою степь, как это небо, как саму жизнь. Но теперь не было в этой любви ущемленности и непонимания, потому что он уже твердо знал: он, Женька Кудряшов, выросший без отца и обретший его в пору возмужания, найдет дорогу к счастью. Не может не найти. Не имеет права. Он по-прежнему будет просыпаться по ночам от звонкой трели жаворонка, от тихого, звона сизых волн степного ковыля, от трубного ржанья табуна и невесть откуда залетевшего в город запаха ромашек, на не будет мучиться от этого, как прежде, а, наоборот, будет, горд тем, что все это есть на его родине и он богат этим...
Домой они вернулись поздно.
А ночью ему приснилась родная деревня. Он бежал по заснеженной степи и не мог достичь ее края. Навстречу ползла колючая поземка, слепила глаза, иглами набивалась в рот. У края неба, уткнув в звезды мохнатые, заиндевелые морды, выли волки. Кудряшов хотел крикнуть: "Уйдите!" - но раскрыл рот и почувствовал, что не может шевельнуть примерзшим языком.
Поземка голодным зверем лизала обмороженный труп степи. Язык ее был шершав и обжигающе холоден. Огромным колоколом тихо гудело небо. Потом взошла луна и поглотила все звуки.
"Принеси букет диких роз!" - простонала степь.
"Ты обязан сделать это! Она любит тебя!" - эхом откликнулось небо.
"Они же замерзли!" - хотел крикнуть Евгений, но тело свела судорога и наполнила страхом смерти.
"Я вырублю их изо льда и полью своей кровью!" - звонким голосом крикнул сн, и страх прошел.
Откуда-то явилась стая белых чибисов, и надрывный плач заполнил все пространство. Луна поднялась выше и бесстыдно глазела на мертвую наготу степи.
"Не смей!" - крикнул Кудряшов и увидел, как дрогнул снежный саван.
Рыданья чибисов затихли. Метель взвизгнула, как ушибленная сука, и заплясала бурунами по степи. У Волчьего лога снежный вихрь поднялся до неба, и тогда Евгений услышал, как стали лопаться обмороженные звезды. Треск их был оглушителен и страшен. А по степи бесновалась метель. Она ревела, стонала и с каким-то диким ожесточением бросала в лицо мерзлые клочья Наташкиного бального платья. Он отбивался от них руками, и клочья, окропленные его кровью, падали рядом, образуя розовый сугроб. Потом из него выросла голова Чайки, взлетела вверх и заржала, сотрясая небо, тревожно и жутко.
"Не надо!" - страшно крикнул Евгений и проснулся.
- Наташа! - позвал он и увидел ее голову, сползшую по подушке к нему на плечо. Евгений прикоснулся к ее волосам.
Над городом занималось утро. Из-за черных терриконов вставало огромное оранжевое солнце. Кудряшов встал, прошелся по комнате, потом открыл балкон и с хрустом в суставах потянулся. Было свежо и тихо. Он вспомнил о деревне, о письмах Наташи, потужил, что не взял их с собой, но потом подумал и решил) на следующий год они поедут вместе, все трое, и прочтут их там. Только там, под крышей своей родины. Потом вспомнил Ивана Ильича, как он подал свою, большую беспалую руку и как стыдливо отвернулся, смахнув слезы, как пошел тяжело, старчески сутулясь, весь скорбный и опустошенный. Вспомнил его судьбу, его жизнь, его чистый, открытый взгляд, и оттого, что он есть, именно такой, а не иной, он, его отец, еще не признанный им, его сыном, на душе стало тревожно и вместе с тем радостно.
