— Точно хочет! Этот полковник честный и хороший человек! Я могу без опасения к нему ехать; к тому же я видел хороший сон, нынче счастливый для меня день! Согласен, еду! Только возьму с собою одного товарища.—И обращаясь к находившемуся тут черкесу, приказал привести лошадей. Покуда последний побежал за мыс, они спустились втроем к речке, разделись, совершили омовение и стали класть намаз.
Вскоре привели разбойнику статного, серого коня в яблоках, вывезенного, как скаковая лошадь, с большими ушами, сухожилою головою, словом — со всеми статьями, составляющими ценность и достоинство лошади. Али-Карсис отозвал в сторону пришедшего товарища, поговорил с ним вполголоса, осмотрел кремни и полки своего ружья, равно и у пистолетов, обвешанных кругом пояса, шомполом ощупал, не выкатились ли пули, и, наконец, лениво взобрался на коня. Но едва сел он в седло, как вмиг оправился, замахнулся плетью по воздуху, и конь понесся стрелой. Проскакав несколько шагов, всадник остановился, круто повернул лошадь на передних ногах, заставил ее откинуть зад и дал вздохнуть, опять замахнулся плетью и повторил то же. После того шагом поехал он вместе со спутниками. Товарищ его на красивом, также надежном коне проделал то же, но не столь ловко, присоединился к ним, и все вместе поехали по направлению к Кубани.
Разговор между всадниками не был занимателен. Предметом его были воспоминания боевые. Черкесы, как и казаки, когда едут по стране, где каждое место напоминает им какое-нибудь воинское событие, разговаривают между собою о сражениях, указывают на места, где некогда была погоня, где прорыв. Али-Карсис указал место, где убит один из его товарищей, и восхвалял достоинства покойника. Рассказывал, на каком месте погоня настигла его и как отчаянно он защищался. Пшемаф, со своей стороны, говорил о своих похождениях во время преследования хищников. Таким образом, все четверо доехали до Кубани. Кабардинец требовал паром; покуда его затягивали по уберегу, урядник в сопровождении двух казаков с переправного поста вмиг переехал реку на каюке* и, подошел к Пшемафу, спросил:
— Как прикажете, ваше благородие: переправить этих азиатцев?
— Конечно, переправить.
— А как о них дать знать кордонному и полковнику?
— Послать Сказать, что я переехал с тремя кунаками, полковник уже знает.
— Слушаю, ваше благородие!
Каюк понесся обратно. Урядник махнул рукою паромщикам в знак, что они должны ехать за приезжими.
Наши всадники переправились через Кубань и поехали к Пшемафу на квартиру. Вскоре пришел туда ординарец полкового командира просить Пшемафа привести к нему своего гостя.
Николаша сидел у полковника, когда ординарец возвратился с ответом, что Али-Карсис будет сейчас у него.
- Ну, Николай Петрович! Вы все расспрашивали о хищниках, вот теперь увидите первого закубанского разбойника, известного по всей линии и славящегося в горах. Он щадит мой полк, зовет меня хорошим полковником и давно уже обещал побывать у меня... только все не находил случая. Я надеюсь склонить его к миру с нами —черт возьми! Ведь славно было бы, только очень трудно: с одной стороны, по недоверчивости он не вдруг согласится на это, с другой — кордонный начальник зол на него и мстит ему, впрочем, черт побери! Что бог даст, то и будет! А правду сказать, молодец! Какой умный и отчаянный! Как он сумел заставить себя уважать единоземцами! О нем идет молва, будто пуля его не берет, будто он заговаривает их.
* Каюк — выдолбленное дерево, заменяющее лодку и имеющее чрезвычайно быстрый ход на воде; гребцы стоймя гребут то с правой, то с левой стороны, смотря по надобности.
Разве не опасно пускать к себе такого человека, полковник?— спросил несколько смутившийся Николаша.
— Фуй, черт побери! Что за опасно, когда он у меня в гостях! Он скорее подставит за меня голову, чем кого- либо тронет или оцарапает,— так в наших местах водится. Вот если б хотели его здесь арестовать, ну — тогда наделал бы он шпектакль, уж живой не достался бы в руки! Не только подобный ему молодец, но и самый дрянный черкес в таком случае наделал бы нам тревоги; однако я забыл послать за переводчиком.
Полковник подозвал ординарца, приказал ему сходить за урядником-толмачом; потом, обратясь к Николаше, спросил, видел ли он этого казака. Получив отрицательный ответ, он сказал:
— Вот молодец! Любимец вашего брата! Признаться, нельзя его не отличать: красив собою, храбр, как черт, расторопен, славный наездник, отличного поведения,, честен, как нельзя более, к тому же услужлив — это лучший у меня урядник. Он из азиатцев; служил прежде в другом полку, но там его притесняли и, наконец, вынудили бежать в горы. Он пристал к шайке абреков и вскоре сделался известным разбойником, грабил на линии, снимал пикеты, а между тем все просил прощение за побег, ибо семейство его оставалось в нашей власти. Наконец ему позволено было возвратиться на линию: он приехал и определился казаком ко мне в полк. «Черт возьми! — подумал я,—что мне будет делать с таким сатаною?» — и ожидал все спектакля! Ничуть не бывало, вот восемь лет, как он в полку, произведен в урядники и чрезвычайно полезен по службе.
Едва кончил полковник свою речь, как в комнату вошел высокий, стройный, прекрасный собою мужчина с окладистою бородой, в черкеске, с кинжалом за поясом.
— Здравие желаю, ваш высокоблагородие! Требовать изволили.
— Здорово! Подожди-ка здесь; сейчас Али-Карсис будет сюда.
— Как, ваш высокоблагородие! Али-Карсис, карамзада?
— Да, он самый.
— Как он сюда попал? Ведь он был лучший мой кунак.
— Ну, так он тотчас придет ко мне в гости.
В это мгновение дверь отворилась. Вошел Пшемаф, за ним лекарь Мустафа, потом Али-Карсис, а позади всех товарищ разбойника.
Али-Карсис был очень высокого роста, чрезвычайно широк в плечах и тонок в перехвате. Судя по лицу, ему можно было дать лет сорок. Он не был вовсе худ, но мог назваться сухим мужчиною. Черты лица его были правильны; подстриженная, черная борода соединялась с усами, нос продолговатый, румянец здоровья пробивался на смуглых щеках. В его лице не было ничего особенно замечательного, кроме дерзкого взгляда. Черные, блестящие глаза, несколько нахмуренные от повисших густых бровей, придавали его лицу выражение, вселявшее невольные опасения. Взгляд будто говорил, что он не умеет покоряться, а знает только повелевать. Никогда и ни от чего взор его не опускался, он смотрел смело и самонадеянно, но выражение лица его менялось, когда он сводил глаза с одного предмета на другой. В нем обнаруживалось какое-то пренебрежение ко всему. Одежда карамзады состояла в простой длинной черкеске темного цвета, из-под которой на груди блестела на белом бешмете кольчуга. Руки также были защищены кольчатыми наручами, приделанными к налокотникам; из-под наручей виднелась пунцовая материя, которая предохраняла тело от трения о сталь. Восемнадцать патронных хозров, заткнутых обернутыми в тряпки пулями, вложены были по обеим сторонам груди в гаманцы черкески. Длинные рукава, оборванные к концу, служили доказательством, что разбойник, находясь в горячих боях, выпустив все хозры, вынимал запасные заряды и, не имея чем обернуть пули, рвал, как водится, концы своих рукавов. Черкеска его в некоторых местах была прострелена и не зачинена. По черкесскому обычаю, там не кладут заплат, где пролетела пуля. Удары шашки обозначались узкими сафьянными полосами, нашитыми изнанкою вверх на тех местах, где было прорублено. В правом гаманце виделся рожок с порохом; на поясе висел большой кинжал с рукояткою из слоновой кости; рядом с кинжалом заткнут был спереди пистолет, другой виделся на правом бедре, а третий был заложен сзади за пояс шашки. Войдя к полковнику, он придвинул этот пистолет наперёд, придерживая за выгиб правым локтем — азиатская привычка, происшедшая от опасения, чтобы враг не выхватил внезапно оружия! Спереди к правому боку висели серебряная жерница, сафьянный мешочек с запасными пулями и кремнями и большой черный рог с порохом. На левом боку была шашка. Из-под черкески виделись ноговицы из темного сукна с красною нашивкою для прикрытия той части ноги, которою всадник касается до коня. На ногах были желтые вычетки*, а сверху красные чевеки** с серебряною тесьмою на швах, на голове черкесская шапка с белым околышем из длинношерстной овчины, ружье осталось на квартире Пшемафа. Товарищ Али-Карсиса носил почти тоже одеяние, с тою только разницею, что шапка его была опушена черною овчиною; он казался человеком лет тридцати, был довольно строен и очень смугл; в беглых маленьких глазах его выражались хитрость и лукавство; каждый из них держал в руке плеть, а на большом пальце правой руки имел стальное кольцо, необходимое, чтобы взводить курок и при стрельбе наскоро выдергивать ружейный шомпол из ложи. Когда Али-Карсис вошел, полковник встал с места и, подошел к нему, сказал:
