они не стали заглядывать в каюту! А то я немного сомневаюсь в нашем маскараде. Увы, скоро раздается скрип ступеней, и дверь распахивается.
– Вам было приказано сойти на берег. – В каюту входит герцог Бурбон в ливрее королевского гвардейца. За поясом у него рапира, такой махнешь – и полбаржи как не бывало. Вид у него куда более потрепанный, чем во дворце. Нос обгорел на солнце, а еще он без парика. У него короткие жесткие, чуть вьющиеся седые волосы.
– Прошу прощения, господа, – к Бурбону, лавируя между гвардейцами, бросается Паскаль. – Этим дамам нельзя сходить на берег.
Тысяча чертей, а под вуалью жарко. Зажженный Эрнестой ладан наполнил каюту дымкой: так нас хуже видно, но дышать тоже тяжело. Мы сорвали с постели все одеяла и завернулись в них вместо юбок, но ткань оказалась слишком скользкой, и теперь я вынужден, как настоящая горбатая старушка, держаться рукой за поясницу, лишь бы не обнажить чресла: это будет непристойно, и я тут же выдам себя с головой.
– Почему же? – Бурбон нетерпеливо топает ногой на Фелисити. Она закутана в настенный ковер, а вуалью ей служит наволочка. – Женщина, покажи лицо.
– Ей нельзя, сеньор, – возражает Паскаль.
– Никаких возражений! – бросает Бурбон. – Или она покажет лицо по доброй воле, или мы заставим ее силой. Это ко всем относится!
– Никак нельзя, у них оспа! – выкрикивает Паскаль.
Бурбон, уже потянувшийся было к наволочке Фелисити, отдергивает руку.
– Оспа?
Перси, тоже замотанный в одеяла, пошатывается: то ли подыгрывает Паскалю, то ли и правда на грани обморока. Надо бы поддержать его, но я боюсь лишний раз привлекать внимание: вдруг герцог присмотрится и заметит мои совершенно мужские ладони без единого гнойника.
– Заразились в португальских водах, – рассказывает Паскаль. – Мы заперли их в каюте, чтобы зараза не проникла в город. Пока они не раскрывают лиц и на язвы не попадает воздух, опасности нет.
Перси не притворялся: падая, он тянет ко мне руки, я подхватываю его и не даю упасть. Моя импровизированная вуаль начинает сползать. Герцог поворачивается было в нашу сторону, но Эрнеста, стоящая на другом конце каюты, испускает протяжный стон, и он отвлекается на нее. Она знает толк в драме: падает перед Бурбоном на колени и вцепляется в его сапоги; обморок Перси забыт. Ева тоже валится на колени и лицом в землю что-то умоляюще тараторит на каталанском.
Бурбон стряхивает их руки и делает знак гвардейцам. Они так торопятся выйти на свежий воздух, что едва не устраивают давку.
В дверном проеме Бурбон задерживается и говорит Паскалю:
– Чтоб завтра утром ни одной вашей баржи здесь не было, не то всех арестуем. Все каналы своей грязью загадили. А если кто-то из вас укрывает преступников, он понесет суровое наказание.
Паскаль склоняет голову.
– Да, господин, будет исполнено.
Едва за гвардейцами закрывается дверь каюты, Фелисити подхватывает Перси под второй локоть, и мы усаживаем его на кровать. Он тяжело садится на голый матрас, падает на бок и подтягивает ноги к груди.
– Как ты? – спрашивает Фелисити. Перси не отвечает, она спрашивает снова.
Меня на миг бросает в холодный пот, все внутри скручивает: а что, если у Перси новый припадок? Я с трудом удерживаюсь, чтобы не отпрянуть. Не уверен, что выдержу это зрелище еще раз.
Но наконец Перси, тяжело дыша, кивает.
– Ничего, просто слабость.
У меня руки чешутся снять уже это проклятое платье сразу после ухода гвардейцев, но все остальные остаются при маскараде, и я продолжаю страдать и потеть за компанию. Наконец Паскаль возвращается и возвещает, что солдаты ушли. Я тут же срываю вуаль, судорожно вдыхаю полную грудь благовоний и закашливаюсь. Фелисити стаскивает наволочку и сминает в руках. У нее трясутся плечи.
– Мне так жаль, – говорит она Паскалю. – Мне так жаль, мы сорвали вам ярмарку, из-за нас вам придется уплыть…
Паскаль пытается ее успокоить, но видно, что ему тоже больно.
Кто-то трогает меня за локоть. Ева.
– Vosaltres passeu la nit amb nosaltres. Nosaltres farem la nostra pel matí, – произносит она.
– Переночуете у нас, – переводит Эрнеста. – Утром идите своей дорогой.
Бабушки, Паскаль и кое-кто с других барж уходят снять шатры и собрать мусор. Фелисити предлагает свою помощь, но те отказываются: ее могут узнать люди Бурбона. Я вызваться помочь даже не сообразил.
Они возвращаются на закате, и мы впятером ужинаем на палубе. Перси спит в каюте. Он все еще слаб и не может долго стоять. Далеко ли мы с ним завтра уйдем? Может, стоит все-таки задержаться в Марселе, найти Локвуда и думать забыть о нашем приключении.
К нам на ужин заходят гости с других барж, и мы все вместе сидим у чугунной печи на носу. Свет фонарей блестит на воде мелкими сверкающими камешками, в волнах пляшут блики цвета нарциссов. После ужина все разбредаются. Фелисити уходит побыть с Перси, а я так и сижу, будто валун посреди бурного порога: все вокруг говорят на незнакомом мне языке и живут чуждой мне жизнью.
Через какое-то время рядом садится Эрнеста. При каждом движении у нее хрустят суставы.
– Хочешь, скажу, что тебя ждет?
Я толком не понимаю, о чем речь, но она вынимает из бархатного мешочка на бедре колоду карт Таро. Мне хочется смеяться.
– Не обижайтесь, – отвечаю я, – но для меня все эти гадания, на Таро или на чаинках, – бред сивой кобылы.
Эрнеста тасует карты: они шелестят, как ветер в высокой траве.
– Это не ответ, – и протягивает мне колоду. Я не могу отказать: подумать только, она приехала из самой Испании, чтобы протянуть мне карты. И я беру их, хотя ни во что такое не верю. – Тасуй. – Я тасую, куда менее изящно, чем она, и возвращаю ей колоду. Эрнеста раскладывает карты веером на полу. – Выбирай первую.
Я вытягиваю два пальца и принимаюсь шагать ими меж карт, будто путник по дороге. К моему изумлению, в пальцах появляется теплый зуд, и я, сам не зная почему, касаюсь первой карты.
– Всего пять карт, – говорит Эрнеста, и я выбираю остальные. Она вытаскивает их в отдельный ряд. – Первая карта – это ты сам, – объясняет она, открывая карту. – Король Кубков. Эмоциональная устойчивость, стабильность, щедрость. – Звучит неплохо… но она продолжает: – Однако ты вытянул ее вверх ногами, а значит, все наоборот. Ты импульсивный и ветреный, живешь по зову сердца. Сам не знаешь, чего хочешь в любви и в дружбе. Не властвуешь над собой и не знаешь меры.
Это мне уже меньше нравится.
Эрнеста переворачивает вторую карту. По счастью, ее-то я вытянул нужной стороной, снова поманить меня и разочаровать у нее не выйдет.
– Четверка кубков. Недовольство жизнью. – Перевернув третью карту, Эрнеста цокает языком: – Сколько у тебя кубков…
– И что это значит? – спрашиваю я с непонятной тревогой.
– Кубки – масть любви и страсти. Масть сердца. Вот, например, восьмерка
