он будет единственным, кто присмотрит за крошкой Кевином в мое отсутствие. Хотя, конечно, в Америке некоторые папы ведь сидят дома, пока мамы работают, да?
– Американцы бывают разные. Франклин не из тех, кто станет сидеть дома.
– Но вы ведь управляете целой компанией. Вы-то уж точно можете себе позволить…
– Только в финансовом смысле. То, что про его жену пишут в журнале Fortune [92], а он при этом всего лишь подбирает место для съемок рекламы на одном из разворотов – это само по себе уже достаточно тяжело.
– Франклин сказал, что вы раньше проводили в путешествиях по пять месяцев в году.
– Очевидно, – мрачно сказала я, – мне придется сократить длительность отъездов.
– Знаете, вам может казаться, что Кевин чуточку хитроват или вроде того. Он… неспокойный мальчик. Иногда они это перерастают.
А потом отважилась решительно добавить:
– А иногда нет.
Ты считал, что Шиван предана нашему сыну, но мне казалось, что ее лояльность больше касается тебя и меня. Она редко говорила о Кевине вне практического контекста: новый набор бутылочек простерилизован; одноразовые подгузники заканчиваются. Такой механический подход казался несвойственным ей с ее пылким характером. (Хотя однажды она заметила: «Глаза у него словно пуговицы, верно?» Она нервно засмеялась и уточнила: «То есть они… смотрят очень пристально». «Да, их взгляд пугает, правда?» – откликнулась я настолько нейтрально, насколько могла.) Но нас с тобой она обожала. Ее восхищала свобода, которую нам обоим давало индивидуальное предпринимательство, и несмотря на евангельскую романтику «семейных ценностей», она явно была обескуражена тем, что мы по собственной воле урезали эту головокружительную свободу, обременив себя младенцем. И может быть, мы давали ей надежду на ее собственное будущее. Мы достигли средних лет, но мы слушали The Cars [93] и Джо Джексона [94]; даже если она не одобряла сквернословия в их песнях, ее вполне мог воодушевить тот факт, что почти сорокалетние чудаки могут ругать сомнительное руководство по воспитанию детей, называя его «говно собачье». Мы, в свою очередь, хорошо ей платили и приспосабливались к ее церковным обязанностям. Я как-то вручила ей подарок без повода, шелковый шарф из Таиланда или что-то в этом роде, и она так им восхищалась, что мне стало неловко. Тебя она считала невероятным красавцем, восторгалась твоей крепкой фигурой и обезоруживающе небрежной прической на твоих льняных волосах. Интересно, не была ли она немного в тебя влюблена?
Я имела все основания считать, что Шиван устраивала работа у нас, но шли месяцы, и я с недоумением отмечала, что она стала выглядеть странно осунувшейся. Я знаю, что ирландцев возраст не красит, но даже для ее тонкокожей национальности она слишком рано обзавелась глубокими морщинами от забот на лбу. Иногда, когда я возвращалась с работы, она бывала вспыльчива и отвечала мне резко, хотя я всего лишь выражала удивление тем, что у нас снова заканчивается детское питание: «Ох, но вы же знаете, что не все попадает ему в рот!» Она тут же извинялась и немножко плакала, но объяснять ничего не желала. Ее стало труднее уговорить выпить со мной чашку кофе и поболтать – словно ей очень хотелось поскорее убраться из нашей квартиры; и меня привела в замешательство ее реакция, когда я предложила ей к нам переехать. Помнишь, я предложила отгородить тот угол, которым мы не пользовались и складывали туда всякий хлам, и установить там отдельную ванну. Задуманное мной стало бы гораздо более просторным жильем, чем та каморка, которую она снимала в Ист-Виллидж [95] вместе с распутной и пьющей неверующей официанткой, которая ей совсем не нравилась. Я не собиралась урезать ей зарплату, так что она могла бы экономить приличную сумму на аренде. И все же она с ужасом отшатнулась от перспективы стать няней с проживанием. Когда она принялась протестовать и говорить, что ни за что не сможет разорвать договор аренды на эту халупу на авеню С, звучало это как… ну, как «говно собачье».
А потом она стала то и дело звонить и говорить, что болеет. Сначала это случалось пару раз в месяц, но в конце концов она звонила и сообщала про больное горло и расстройство кишечника по меньшей мере раз в неделю. Выглядела Шиван довольно скверно: она наверняка плохо ела, потому что ее кукольное тело превратилось в хрупкий каркас из тонких палочек, а когда ирландцы бледны, они похожи на мертвецов. Поэтому я не решалась обвинить ее в притворстве. Я уважительно расспрашивала ее, нет ли у нее проблем с парнем, все ли хорошо с ее семьей в Каррикфергусе [96], и не тоскует ли она по Северной Ирландии. «Тосковать по Северной Ирландии?» – повторила она с оттенком сухой иронии. – «Вы надо мной смеетесь». И эта минутка юмора как-то резко подчеркнула тот факт, что шутить она стала редко.
Эти ее внезапные выходные доставляли мне большие неудобства, поскольку в соответствии с установившейся в нашей семье новой логикой – твоя скудная фрилансерская занятость против моей дурацкой благополучной должности руководителя – дома должна была оставаться именно я. Мне приходилось не только менять график встреч или проводить их по конференц-связи, что было очень неудобно; весь этот дополнительный день, проведенный с нашим драгоценным маленьким подопечным нарушал то хрупкое равновесие, что было у меня внутри. К ночи такого дня, когда я не была морально готова к непрерывному ужасу Кевина от его собственного существования, я превращалась, как выражалась наша няня, в психа. И именно из-за добавления этого невыносимого дополнительного дня в неделю я и Шиван, сначала без слов, наконец поняли друг друга.
Несомненно, чада Господа должны наслаждаться его щедрыми дарами без раздражения, ибо необъяснимое терпение Шиван могло иметь своим источником лишь катехизис. Никаким способом из нее невозможно было вытянуть, что заставляет ее болеть каждую пятницу. Так что я принялась жаловаться сама – пусть лишь только для того, чтобы позволить ей сделать то же самое.
– Я не жалею о том, что столько путешествовала, – начала я как-то вечером, когда она собиралась уходить. – Но ужасно жаль, что я встретила Франклина так поздно. Мы прожили с ним четыре года, и этого даже и близко было недостаточно, чтобы от него устать! Наверное, здорово познакомиться со своим спутником, когда вам за двадцать, чтобы прожить без детей достаточно долго и – ну не знаю, слегка заскучать, что ли. Тогда в тридцать вы готовы к переменам, и ребенок будет желанным.
Шиван бросила на меня острый взгляд, и, хотя я ожидала увидеть в нем осуждение, я заметила лишь внезапную настороженность.
– Вы ведь не хотите сказать, что Кевин – нежеланный ребенок?
Я знала, что в этот момент должна начать торопливо разуверять ее в этом, но я не смогла ничего придумать. Это будет время от времени со мной случаться в последующие годы: я буду исправно, неделя за неделей, говорить и делать то, что от меня требуется, а потом внезапно оказываться в тупике. Я буду открывать рот, но фразы «Это очень красивый рисунок, Кевин», или «Если вырвать цветы из земли, они умрут, а ты ведь не хочешь, чтобы они умерли, правда?», или «Да, мы ужасно гордимся своим сыном, мистер Картленд» будут застревать у меня в горле.
– Шиван, – неохотно сказала я, – я немного разочарована.
– Я знаю, Ева, я плохо…
– Не в тебе. – Я сочла, что она прекрасно меня поняла, и нарочно сделала вид, что она поняла меня неправильно. Мне не следовало обременять эту молодую девушку своими секретами, но я чувствовала к этому странное побуждение. – Весь этот ор и мерзкие пластиковые игрушки… Не знаю точно, чего именно я ожидала, но не этого.
– У вас точно послеродовая…
– Как это ни назови, но я не испытываю радости. И Кевин, похоже, тоже ее не испытывает.
– Он ведь ребенок!
– Ему уже больше полутора лет. Знаешь, как люди вечно воркуют: он такой счастливый малыш! Что ж, в таком случае бывают несчастливые дети. И что бы я ни делала, ничего не меняется.
Она продолжала возиться со своим рюкзачком, с чрезмерной сосредоточенностью укладывая в него вещи. Она всегда брала с собой книгу, чтобы почитать, пока Кевин спит, и тут я наконец заметила, что она уже многие месяцы кладет в рюкзак один и тот же том. Я бы могла понять, будь это Библия, но это оказалось лишь небольшое
