Семь верст до небес - Александр Васильевич Афанасьев

— Да уж… Чего уж там… — оскорбленно шепчет побледневший Зарывалин.

— Скажите, Геннадий Васильевич, вы уже приступили?

— К че-му?!

— Вы зачем Яшкино опахали?

— То есть как?

— Так.

— Я не в курсе…

— И что посеяли — тоже не в курсе?

Зарывалин молчит.

— Хорошо… — говорит жестко Тарлыков, ломая губы брезгливой усмешкой. — Когда озимые взойдут… Я подговорю пастуха, когда они взойдут… Подговорю и стравлю деревенским коровам. Понял?

— Да ты кто есть такой? Ты как разговариваешь?!

— Я? — захохотал Тарлыков. — Я?! Я — представитель народа… Такой же, как и ты, между прочим…

Геннадий Васильевич растерялся на мгновение. Но — лишь на мгновение.

— Кто тебя представлял? — перешел он тут же в атаку. — Кто? Покажи документ!.. То-то же… Мальчишка!

И поднялся. И понял, что освободился, сразу и крупным шагом пошел в сторону, оглядываясь:

— Сопляк! Я тя-я научу разговаривать. Я тя научу родину любить…

Ну вот так, как всегда бесславно, и закончился очередной демарш Алексея Ивановича. Так-то разве дела меж людьми делаются?! Если верить Авдееву, то дальше, по-моему, уже просто и некуда… Действительно: сама себя раба бьет… Три недели спустя, уже после того как наступила развязка, Коля Авдеев посвятит меня в некоторые дополнительные подробности решающего дня.

Оказывается, сразу после актива Тарлыков побывал в прокуратуре, в милиции, заглянул он в тот день и к Валерию Ивановичу Хицко.

Как сказал Авдеев, все разговоры Тарлыков сводил к двум вопросам. Первый: этот негодяй Прохожев! Второй: немедленно требую восстановить в Яшкине оживленную культурную жизнь!

Представляю, как улыбались те, кому пришлось все это выслушивать.

Вечером, накануне, я наотрез отказался где бы то ни было свидетельствовать о том, что Прохожев рассказывал Тарлыкову. Фактов действительно никаких не было. А без фактов все это в самом деле скорее всего оказывалось причудливой жутковатой прохожевской сказкой.

И вот, видимо, Тарлыков, как всегда перескакивая со второго на третье, поведал изумленному человечеству бредни властолюбивого старичка. И его изо всех кабинетов проводили, разумеется, вежливо поблагодарив за «неожиданную постановку вопроса».

Догадываюсь, какие мысли, какие подозрения и сомнения роились во вздорной голове Тарлыкова, когда его с улыбкой выслушивали и потом неизменно указывали на дверь. Я сейчас уже и так думаю: вероятно, Прохожев совершенно сознательно внушил Тарлыкову лживую мысль о каком-то банке и каких-то нитях — для того лишь только, чтобы нормальная реакция деловых и очень занятых людей воспринималась Алексеем как подтверждение и указание на то, что таковое существует.

И при таком повороте Павел Сергеевич мне представляется в самом деле хоть и не зловещим, но достаточно опасным человеком. Ведь в принципе он мог здесь крутить всеми нами как ему хотелось.

А коли мог, то… То — что?

Нет. Не знаю. Ничего не знаю. Не знаю. Не помню. Не слышал. Не говорил…

Коля утверждает, что Хицко был к Тарлыкову расположен. Не спорю. Возможно. Даже, наверно, точно так: Хицко почему-то обожает таких вот придурковатых людей. Помню, он пригрел какого-то хромого изобретателя. Дал ему даже комнату. И он доизобретался до того, что едва не сжег наш поселок. Потом был какой-то поэт из Москвы — Хицко помогал ему с жильем в одном совхозе. Потом егерь, тот все норовил поймать на браконьерстве начальство. Ну, и доловился — самого посадили. Был архитектор — тот, правда, построил нынешний музей, но в конце концов сбежал от нас с женой управляющего сельхозтехникой.

Было много. И все — какие-то чокнутые.

Что в них Валерий Иванович находил? Но закавыка сейчас, конечно, не в этом. А в том, каким образом Хицко объяснил Тарлыкову, что тот совершенно и во всем заблуждается?

Из документов, составленных или найденных впоследствии:

Он примчался в село неизвестно на чем и как. И сразу же нырнул в свою нору. Неизвестно потому, что — только мне рассказал про все Авдеев, — я сразу стал названивать в Яшкино. Трубку подняла сначала баба Ксеня, и тут же, параллельно, на квартире — Тарлыков… Представляю, сколько бешенства сидело в нем, когда он летел с актива сломя голову. Но голос его был почти ровен:

— Слушаю… Да… Слушаю…

Но мне ли не знать его, мне ли обманываться, не разобравшись в его интонациях?.. Таким я не помнил Алексея еще со времен университета.

Я стал говорить ему что-то, объяснять, кажется, про Зарывалина, про то, какой замотанный и затравленный он, про его многочисленные взыскания и многотысячные долги. Он хотел было бросить трубку, но я не дал, я завопил изо всей мочи.

Я бил наверняка. Только в двух пунктах можно бить Алексея наверняка. Надо или оскорблять его. Или напоминать про жену. Что, впрочем, как мне казалось тогда, было одно и то же…

Я ударил по двум пунктам сразу.

Трубка замолчала.

Пока она молчала, я прикидывал: чем буду крыть дальше?

— Если хочешь, приезжай завтра…

— Сегодня! — сказал я.

— Сегодня ночь.

— Ночью!

— Не надо, — спокойно отказала трубка. — Без истерик, Андрей Степанович… Это несолидно… Мы же не умираем с тобой! Так ведь?

Только я