Она, естественно, участия в погрузке не принимала, и ее низкорослому похитителю пришлось туго.
Я пришел буквально через полчаса после того как они уехали, и еще застал следы от их ног и от развернувшегося в тесном дворе автобуса - потому что накануне ночью выпал тяжелый мартовский снег. Он лежал весь следующий день до вечера, а вечером он растаял и стек со двора ручьями.
Конечно, ничего хорошего из всего этого приключения произойти не могло. И не произошло. Сколько-то она пожила со своим этим низким-черным, а потом ушла. Ушла даже не дождавшись родов. Сказала: "Надоел", - и ушла. С животом и головокружением, чувствуя постоянную тошноту и время от времени поблевывая в самых неожиданных, не отведенных для этого дела местах.
Но у нее все сложилось хорошо. В самом конце концов. Она родила нормального, чуть мелковатого парня, после чего вышла замуж за первого встречного мужчину средних лет. Чтобы не жить одной. В ее положении одинокая жизнь - это была бы жизнь без страховки, эквилибристика с ребенком на руках.
Все это мне рассказала года через полтора после событий наша общая знакомая, которая и стала на какое-то время моей следующей то ли женой, то ли любовницей, то ли подругой дней моих суровых.
И было это не просто давно, было это очень давно.
Потом время от времени до меня доходили еще какие-то отрывочные и не очень вразумительные сведения о ней и о ее бурной кипучей жизнедеятельности. Иногда они непосредственно граничили с фантастикой. Так, мне вдруг рассказали, что ее показывали по телевизору в качестве хозяйки домашнего гадюшника. То есть она дома, в каких-то спецаквариумах держала самых всевозможных пресмыкающихся гадов - от змей и удавов до ящериц, игуан и варанов. Где она взяла этот зверинец, не сообщалось, сообщалось только, что удав съедает живую крысу в неделю, и купить ее можно на птичьем рынке за трешку.
Потом я узнал, что у нее произошел жестокий роман с известным московским артистом. Будто бы он приезжал к нам на гастроли и увидел ее. После чего она бросила все и уехала к нему, потом он бросил все и приехал к ней. А потом он почему-то опять уехал, а она почему-то осталась.
Ну и так далее и тому подобное. Я то что-нибудь узнавал о ней совершенно случайно, то годы проходили один за другим без малейшего о ней слуху.
Как живет она сегодня, я не имел никакого представления, кроме общего. В смысле, я представлял, что как-то она живет, раз покупает хлеб и другую еду в центральном хлебном магазине города, но и только. И еще я почувствовал слишком остро, что ли, наше с ней пересечение. Единственное пересечение с тех самых пор. Это бывает - что люди живут где-то поблизости, но в разных измерениях. И могут не видеть друг друга годами, а могут и всю жизнь - от ее начала до ее конца. Мы друг друга не видели, и я понимал или, скорее, чувствовал, что вот сейчас она поправит свои покупки в сумке, уложит их так, чтоб было удобнее идти, выйдет из магазина и уйдет в свое измерение, оставив меня в моем. Может быть, навсегда. И казалось бы, мне нет и не должно быть до этого никакого дела - навсегда, не навсегда, - но так только казалось. Дело мне какое-то было. Я еще не очень осознавал, какое именно дело, но уже осознавал, что оно есть, и что я сейчас пойду к выходу так, чтобы столкнуться с нею в дверях. В дверях она не сможет сделать вид, что не узнала меня, не сможет из-за одной только неожиданности столкновения. Почему она должна делать вид и меня не узнавать, мне и самому было неясно. Я ничего больше не стал додумывать, тем более я все равно уже действовал.
Мое тело собралось и начало отрываться от стены, чтобы принять вертикальное положение, изготовиться к движению - и начать двигаться в тот момент, когда начнет двигаться она. И перехватить ее точно в дверном проеме, успев чуть раньше толкнуть старую тяжелую дверь. Дверь притянута металлической жесткой пружиной. Поэтому от толчка моего отворится не полностью, а градусов на шестьдесят и, замерев в таком положении на секунду, пойдет обратно. И я, и она инстинктивно придержим ее согнутыми в локтях руками, коротко прижмемся друг к другу и выскользнем из-под захлопывающейся двери на проспект, в сквер и в снег. Выскользнем вместе, плечом к плечу, и там, на улице, она вынуждена будет заговорить со мной. Ей некуда будет от этого деться. И мне - некуда.
О чем мы будем с ней говорить, я не знал, не предполагал и не думал. Обычно после многих лет порознь, чтобы пообщаться и исчерпать интерес друг к другу до дна, хватает двух минут чистого времени. Весь разговор сводится к вопросу "как жизнь?" и ответу "нормально". Иногда минут пять уходит еще на "а помнишь?" И это почти естественно. Потому что ну не рассказывать же случайно встреченному и давно уже чужому человеку всю свою дурацкую скучную жизнь. Хотя и такой рассказ вполне укладывается минут в пятнадцать. Это максимум. Все, кому приходилось писать автобиографию, со мной согласятся. Редко она требует двух страниц. Обычно укладывается в одну. Сколько бы вы ни жили - хоть пятьдесят лет, хоть семьдесят. Наверно, главные события в жизни - это те, которые остаются между строк и между слов, и вне биографии. И вот если начать рассказывать о них, не хватит никакого времени - на рассказ и переживания уйдет его столько же, сколько ушло на проживание. Значит, придется прожить все повторно. Что не в наших скромных силах - жизнь, как известно, дается человеку один раз. И, к сожалению, непонятно - зачем.
Что-то долго она роется в своей сумке. Роется навесу. Нет бы подойти к специальному столу и сделать это с удобствами. Она всегда все делала неудобно. Вернее, неудобно с точки зрения других. Ей-то именно так и было удобнее всего.
Интересно, долго она еще будет копаться? Ну вот. Этого следовало ожидать. К ней подошел штатный "каравайный" глухонемой. Ткнул ее сзади в плечо. Она обернулась, и он, с размахом перекрестившись, протянул к ней руку ладонью вверх. И замычал. Я этого глухонемого знаю давно и давно раскусил его, как облупленного. На вид ему лет тридцать, у него красная крепкая морда, мелкие глаза и короткие, выше щиколоток, брюки. Обычно он подходит к очереди с тылу, толкает людей в спину и мычит с протянутой рукой. Наглядно демонстрируя, какой он глухонемой и несчастный.
Я ему сразу сказал:
- Вали. С такой рожей денег не просят, - и показал руками, какая собственно у него рожа - обозначил, так сказать, размер.
А как-то зашел в пустой магазин - было пасмурное скучное воскресенье, и народ справедливо отдыхал по домам, а не по магазинам шастал - глухонемой стоит и спрашивает у продавщицы, не отрежет ли она небольшой кусок от большой горбуши. Я хмыкнул и пошел покупать что-то в колбасном отделе. И тут меня толкают в плечо. Поворачиваюсь - он. Перекрестился, протянул руку и мычит. Я ему говорю:
- Ты ж только что у продавщицы про горбушу спрашивал.
И он ответил мне прямо по анекдоту:
- А что, уже и спросить нельзя?
Но она, видно, ничего этого не знает и выскребает из кармана мелочь.
Интересно, почему я до сих пор думаю о ней без имени? Думаю, все дело в том, что я о ней думаю, а не говорю. А думать нужно краткими мыслями, мыслями, способными мелькать, а не тянуться. Имя же у нее длинное и ни в одну мысль его не поместить - Анастасия. Можно, конечно, заменить его на обиходное и упрощенное Настя, только Настей ее никто никогда не называл. И я не называл. Не вязалось с ней имя Настя. Ни с обликом не вязалось, ни с характером, ни с чем. Кроме того, она этого не любила. Когда кто-нибудь звал ее "Настя", она спрашивала "на что, на что?" И ставила человека в неловкое положение. Не каждый же понимал, что она просто разложила свое имя на составляющие, сделав из "на" предлог, а из остатка - слово-урод "стя". Ее и вообще понимал не каждый. Потому что не каждый может понять то, что понять невозможно, да и не нужно. Анастасию нужно было не понимать, а принимать как таблетку. Ну, или не принимать. Сама она тоже редко пыталась в чем-нибудь разобраться, что-нибудь досконально понять при помощи умственного труда. Она тоже или принимала, или нет. А чаще - сначала принимала, а потом не принимала. В зависимости от обстоятельств. Так было со мной. Это несмотря на то, что я принимал ее безоговорочно во всех видах и формах, с головы до пят. И не потому, что она была в моем вкусе - не было у меня тогда никакого вкуса, - и не от безумной влюбленности в Анастасию. Хотя влюблен я был не на шутку. Очевидно, я чувствовал, что Анастасия - единственная женщина, с которой я мог прожить всю жизнь целиком. Если бы могла она. Но она не могла. Или не хотела. Или хотела, но ей попала шлея под хвост. И она - Анастасия, не шлея - пошла вразнос. Понятно, что когда такая женщина идет вразнос, находиться вблизи нее опасно для здоровья. И для жизни - тоже опасно. Во всяком случае, для спокойной жизни. Я могу это утверждать, поскольку находился.
Нет, когда было хорошо, с ней было очень хорошо. Было так хорошо, что даже не верилось, казалось, что так хорошо быть не может и не должно. Но когда стало плохо - то это было плохо. Плохо с большой буквы. Плохо во всех отношениях и со всех сторон. Кажется, я всерьез тогда подумывал о самоубийстве. Только не мог избрать достойный меня способ. Хотелось чего-нибудь поэстетичнее, покомфортабельнее и побезопаснее, а главное чтобы бесследно, чтобы исчезнуть с лица земли и все, с концами. Но оказалось, что самоубийство с такими повышенными требованиями - не слишком простая штука. Духовка исключалась, на воздух мог взлететь весь дом, и потом обязательно последовала бы волокита с судмедэкспертизой, моргом и запоздалыми похоронами, о вешаться не могло быть и речи - я не хотел мучиться, задыхаясь, не хотел выглядеть после смерти уродом с синим вывалившимся языком и мокрыми штанами. Оставалось застрелиться. И не просто как-нибудь застрелиться, а на мосту, предварительно привязав к поясу гирю и повиснув за перилами.
