– Скорбный… – повторил Безрукий и увидал: голову преклонил татарин.
– Почтенный хаджи от черного горя помер… – тихо сказал монгол и тоже преклонил голову. – Черное горе сердце его убило…
Татары сидели молча, преклонив головы. В глухой тишине Ай-Балки явственно отдавались стоны, тянулись из-за камня; да в угасшем костре потрескивали угли.
– Всех убило… – сказал Безрукий.
– Молчи, падаль! – крикнул монгол, взрываясь. – Святой был хаджи… а ты – собака!..
Безрукий поник и поглядел на джигита. Лицо джигита угасло, потемнело, между бровями легла морщина, – и тут-то Безрукий вспомнил, на кого был похож татарин: на старого Мамута! И перстень Мамута вспомнил, с памятной бирюзой в яичко, и взгляд Мамута, и его усмешку. И понял, что Усеин это сын Мамута.
Знал его Безрукий еще мальчишкой, у отца в кофейне, брал его при конях в горы. Но это в давнее время было. Столько всего случилось! Ушел Усеин в солдаты, изменился. Был татарчонок, худой и рваный, – вырос теперь в джигита, – не узнаешь.
Признал Безрукий. Но что-то ему сказало, что узнавать не надо.
– Идешь к Сшибку… – нарушил молчание татарин, будто на свои мысли.
– Некуда мне больше… Чую, не даст он хлеба…
– Не даст хлеба? – усмехнулся нехорошо татарин. – Чуешь?.. Ну… даст мяса!
– Обещал… требушинкой поделиться…
– Требушинкой? А требушинки не даст?
– Не знаю… – растерянно поглядел Безрукий.
– Тогда… вытряхивай из него! вот, молотком-то! Бери за горло!..
– Закон не дозволяет…
– Бей! – бешено закричал татарин, ожег глазами. – Теперь никакого нет закона! Хлеба нет – закона нет, бей!..
– Йёйй! – вскрикнул дико монгол и провел по кинжалу пальцем. – Айда, на Перевал тебе надо!..
От его вскрика и от того, как провел монгол по кинжалу пальцем, Безрукого пронизало дрожью. Он с мольбой кинулся к джигиту, но джигит оттолкнул и погрозил монголу:
– Без тебя выйдет!
Монгол вздернул плечами, осмотрелся…
– Собака идет по следу!., убей собаку!.. – яростно закричал монгол и погрозил на море. – Из одной стаи падаль!..
Джигит думал.
– Знаю! – сказал он властно. – Сиди, знаю.
– И я знаю! – крикнул монгол, сжимая больную руку, и сел у камня.
Безрукий понял глаза монгола. Мысли его мутились. Он закрыл рукою глаза и попросил чуть слышно:
– Не мучьте… водицы дайте…
Джигит думал.
– На заре сегодня… ты говорил с Мамутом?
– Говорил…
– И хаджи сказал… – не даст тот хлеба? – с усмешкой спросил татарин. – Так и сказал, – камень?!.
– Сказал… камень не даст хлеба…
– Камень?!. И еще сказал?
– Да, камень. А еще… что сказал? Да… черный ходит, пшеницу у него всю…
– Так и сказал… – черный?!.
– Так и сказал…
– И – всю пшеницу?
– Все забрали…
– Святой хаджи!.. Помни! Святой хаджи!..
И лицо джигита посветлело.
Он взял из куста бутылку, отбил шомполом горло и налил в кружку.
– Пей. Святой хаджи!
Безрукий подполз к огню, – как и на пикниках когда-то, – и, расплескивая, взял кружку. Он хотел сказать что-то, но – с жадностью, залпом, выпил – и задохнулся.
– Пей! – налил еще татарин.
Безрукий выпил и закрутил головой, от наслажденья.
– Пей – и помни! Святой хаджи!.. – вылил ему последнее татарин.
Глядел на Безрукого монгол от камня, узил глаза, поглаживал – давил руку… Но Безрукий его не видел. Он ничего не видел. Рот его растянулся, глаза блуждали.
– Иди!.. – крикнул к горам татарин.
Безрукий сидел – не слышал. Вино унесло тревогу, связало ноги. Вино бодрило. Балку налило солнцем. Хотелось сидеть на людях. Хоть и ругались, а ничего – жалеют. Раньше в солдатах были, теперь – бандиты… Теперь уж и все – другие! Свои, из Шумы… Что-нибудь и еще уделят.
– Покурить бы, братцы? Но он ошибся.
Прыгнул к нему монгол и яро швырнул на землю. Безрукий видел, как рука сунулась за пояс, – и закрылся мешком от смерти… Высокий не дал: он пнул Безрукого сапогом и крикнул:
– Беги, падаль!..
Безрукий метнулся через кусты, не чуя за собой криков. С крутого откоса он сорвался и побежал вверх, по балке. Балка сходилась щелью, стены ее срывались. Он побежал по щели. Путались в ногах камни, намытый водою хворост. Узкая щель давила, кусты хлестались, цепляли, рвали. Щель, наконец, сомкнулась, вывернулась тропинкой. Тропинка юлила в чаще…
Безрукий и не заметил, как провалилась за ним Ай-Балка. Одно в нем билось – бежать и бежать надо. Он прорывался чащей, не разбирая, куда приведет тропинка, вскочил в забитое голышами русло спавшего до зимы потока, споткнулся, упал на камни… Как будто кричали сзади?
Он послушал: трещало в чаще? Страх погнал его дальше. Он поднялся с сыпучей гальки и явственно услыхал топот. Кусты рванулись, и на краю потока появился с ружьем татарин. Связало ноги, – и Безрукий остался на коленях.
– Стой! – крикнул татарин, целясь.
Безрукий стоял и ожидал удара. Путались в глазах пятна – плескавшееся за кустами солнце, желтые сапоги джигита… Они мелькнули, хряпнули голышами, побежали, остановились, вдавились в гальку…
– Ты! – запаленно крикнул, замахиваясь ружьем, татарин, – помни!., слово скажешь, что видел… живым зарою!..
– Что ты… Усеин… что ты… – забормотал Безрукий, немея от его взгляда.
– Убью! – зубами крикнул татарин и замахнулся камнем.
Безрукий ткнулся. Тяжелый камень стукнул по голышам, рядом.
– Валялся бы в балке… падаль! – услыхал Безрукий запаленный голос. – Ради отца только… помни!..
Ноги захряпали по гальке.
Когда затихло, Безрукий осмотрелся. Пусто, плещется за кустами солнце. Было?
Он схватился – и побежал по гремучей гальке. По каменному потоку длинно синели тени. Солнце тонуло за кустами. Застрявший в потоке пень корнями загородил дорогу, Безрукий ткнулся – и выбрался на откос, пугаясь рухавшего за ним камня.
VII
Скоро он вышел опять на тропы.
Вровень встала золотистая Катерин-Гора, снизу и по щелям уже охваченная тенью. Леса пылали теперь внизу. Влево – отступала громада Чатыр-Дага. Край Великой Гробницы затягивало мутью. Россыпью синих камней лежали под ней отары.
В зарослях дубняка и граба Безрукий приостановился, осмотрелся. Катерин-Гора показывала ему дорогу – на серые зубья Перевала. Когтями они висели на синем небе. Под ними леса желтели.
Он взял прямиком, на зубья, по дубняку и грабу.
Падали опять балки, вздымались взгорья, над ними вспыхивал там и там золотистый гребень Горы-Царицы, за серые камни крылся. Да где ж дорога?..
Лежал на пути великий камень, серым горбом вздыбался, – оброс дубняком и грабом, лежал в золотой постели. Безрукий припомнил камень: на пикники ездили, бывало, – Плевок-Камень. Сплюнул его Чатыр-Даг Великий, побил отару хвастливого чабана: «Моя отара весь Чатыр-Даг покроет!» Побил на глазах чабанов. Смеялись приезжие чабанской сказке, а старый чабан Бекир – нет мудрее его по Чатыр-Дагу! – не смеялся: на его глазах было.
И верно: даже ученые признали. Камень скатился сюда с Гробницы, вломился в чащу. Бешеный ход его все еще был заметен: протер по горам широкую дорогу.
Безрукий взлез на высокий камень – осмотрелся. Признал крутую дугу дороги, голую площадку Перевала и погнувшийся черный дуб, вытянувший на полдень побитую ветрами верхушку.
Это был Перевальный Дуб, – заветный, давний.
– Добрался!.. – с облегчением вздохнул Безрукий и лег на камне.
В голове мешалось.
Его давно мучили кошмары, сливались с явью. Верное – что же было? Он ощупал мешок, паяльник… Вспомнил, что идет к Сшибку, на девятую казарму, на двадцать третью версту, за требушинкой, за хлебом… Когда же из дому вышел? Вчера? сегодня?.. Не мог припомнить. Стал соображать время… – давно вышел! И ночь шел, и день – все шел. Ярко горели звезды, темные были горы, и дул ветер. Потом… – все солнце?.. Помнилась тихая деревня, на рассвете, Шума… Сидел под орехом, у кофейни, и говорил с Мамутом… А говорили, будто, что Мамут давно помер? Или – во сне все было?.: Помнилось, что сидел у костра, в Ай-Балке, и косоглазый, страшный, провел по кинжалу пальцем… Или – во сне все было? Бежал по щели?
Он еще чувствовал вкус вина, истомой томились ноги. Вспомнились желтые сапоги джигита и страшный голос: «Валялся бы в балке, падаль!..» Все вспомнил ярко. И понял, что ушел от смерти.
– Бандиты были… На Перевале грабят… Побоялись, что выдам… знаю… Живут в Шуме…
Стало страшно, – и он перестал думать.
– В горах еще хорошо живут… И хлеб, и барашка, и вино пьют… А – там?
Он посмотрел через леса, к низу.
Там – было мутно, сине, – как облака. Он дремотно глядел в туманно-сизую пустоту, где море мешалось с небом. И казалось ему: там – сны. Другая земля, не эта: – тот свет. Вспомнил, что там ждут дети, за этой мутью, – и сжалось тоскою сердце. И вдруг блеснуло: туда уже нет дороги…
