Я. Нет. Ну и что было дальше?
Гоша-Жорик. Я размахиваюсь, и тут он начинает передо мной шевелиться. Я еще, знаешь, успел подумать - надо же, мешок ожил. Как в сказках Николая Васильича Гоголя. И стою. А финку уже высоко держу. Вот так (Показывает.) Меня ножом работать один фраер учил. Он до лагерей взводным был во фронтовой разведке. Немецким кексам кишки пускал. Уважительно к финочке относился. Говорил, что еще в тридцать девятом в зимнюю войну ее полюбил. Слыхал про "белую смерть"?
Я. Нет.
Гоша-Жорик. Смотри, вот так надо к часовому сзади с финочкой подходить. Вот так (Машет рукой.) Видал? Учись, студент, потом поздно будет.
Я (с некоторым нетерпением). Что дальше-то было с тем, который уснул? Ты его зарезал?
Гоша-Жорик (пренебрежительно). Да кому он нужен! Нет, ты подожди, я тебе еще один приемчик с ножом покажу. Вставай! Давай, подходи ко мне сзади. Как будто хочешь на меня напасть. Ну давай! Чего ты разлегся? Смотри, вот это у тебя будет финка...
Он увлекался, размахивая во все стороны футляром от градусника, а я так и не мог получить от него ответа - какие чувства он испытал, едва не вонзив нож человеку в спину.
На мои вопросы, как он угодил в сумасшедший дом, Гоша-Жорик-Игорек отвечал довольно туманно. Судя по всему, он просто пережидал здесь какие-то неприятности. В противном случае, как я понял, его ожидала тюрьма. В фавориты же к доктору Головачеву попасть для него было несложно. Пользуясь своим безграничным умением читать ситуацию, он очень быстро изучил повадки тех самых стиляг, которые томились в больнице до моего прихода. Как только их выпустили из-за "потепления" наверху, Гоша-Жорик вооружился идиомой насчет "свята места" и начал свою лексическую атаку.
Забываясь, он и при мне называл себя "штатником" или хвалил "штатские шузы", но я чувствовал, что этот новый и странный мир был дорог ему ничуть не больше, чем мне. А может быть, даже меньше. Но такова природа притворства. Если бы к Тартюфу не прицепилась вся эта гневная молодежь, он скорее всего действительно стал бы вполне набожным христианином. Так что тут главное - не мешать.
О своем тройном имени Гоша-Жорик со мной говорить не хотел и только однажды весьма грубо ответил, что это не мое дело и что он ведь не спрашивает, кто я, русский или еврей, или и то и другое вместе. И я не знал, что ему на это ответить.
Комплекс Минотавра ведь состоит не в том, что тебе хочется пожирать молоденьких девушек, или бегать по лабиринтам (предположим, страстей), или убить героя. Просто ты никак не можешь простить своей матери связи с быком. Пусть даже это был священный бык Посейдона. Или, наоборот, - не можешь простить папаше-быку минутного увлечения смертной женщиной. Пусть даже она была царицей Крита. И теперь в результате всех этих романтических затей одна половина твоего "я" постоянно стесняется другой половины. Просто не может не стесняться. При этом непонятно - какая из них права. Бычьей голове, наверняка, хотелось бы, чтобы внизу тоже все было как-нибудь поприличней. В смысле анимализма.
Ну и наоборот.
Все это, впрочем, касается также сфинксов, русалок, кентавров и остальной живописной нечисти. У которой к родителям скорее всего тоже масса вопросов. Плюс, разумеется, мулы. Но с ними как-то совсем обидно ассоциировать свое беспокойное "я". Слишком покладисты. И никакой Ариадны.
* * *
"Свинтить" из больницы оказалось до смешного легко. Намного легче, чем продолжать там оставаться. Граф Монте-Кристо, узнав о таком побеге, умер бы, наверное, от черной зависти. Так и не сумел бы никому отомстить. А мы просто отправились с Гошей на танцы. Я, кажется, даже дверь, уходя из больницы, на замок не закрыл. Во всяком случае, ключ на следующее утро я у себя в карманах не обнаружил.
Первоначально, правда, мы еще рассчитывали вернуться, но обстоятельства той ночи разворачивались так стремительно и неизбежно, что больница к утру перестала для нас существовать.
Все началось с того, что Гоша-Жорик пришел после отбоя ко мне в ординаторскую и заявил, что ему надо повидать одну цыпу.
"У нее кренделька в армию закатали. Цыпа теперь в простое. Нельзя оставлять боевую подругу в беде. Сегодня в академии Жуковского на Ленинградке танцы. Она туда ходит, как часы. Поперли. Ты летчикам давно морды не бил?"
Я сообщил, что уводить девушку у товарища, который к тому же ушел в армию, нехорошо, но Гоша-Жорик был настроен по-боевому.
"Если не хочешь, я - один. Сиди тут и кисни. Охраняй своих дуриков. Там, между прочим, других цып тоже будет полно. Они на летунах помешались".
Когда мы вошли в клуб, Гоша-Жорик уже изнывал от нетерпения. Протолкнувшись через курсантский заслон у входа, он обернулся и решительно втащил меня за собой. Мимо широких плеч, стоячих воротничков, мимо золотых нашивок и царапнувшего по щеке погона.
"Не дрейфь, студент. Еще момент - и все будет".
Застыв на пороге танцевального зала, он хищно втянул носом воздух, обвел взглядом вальсирующие пары, показал мне пальцем на прижавшихся к стенам девиц и, перекрикивая оркестр, громко продекламировал:
Азохен вей, товарищи бояре,
Я князя Троцкого не вижу среди тут!
Через секунду он растворился в круговороте синих кителей и цветастых платьев.
Постояв немного у входа, я понял, что всем мешаю, и отошел к стене. Оттуда было удобнее наблюдать, и к тому же мой гражданский довольно мятый костюм там меньше бросался в глаза. Практически все остальные мужчины были в тщательно отутюженной военной форме.
Через минуту я обратил внимание на девушку с толстой косой и в очках, которая сидела на стуле недалеко от меня. К ней несколько раз подлетали курсанты, но она всем неизменно отказывала. В ее напряженной спине, застывшем лице и вытянутой неестественно шее чувствовалась тяжелая скованность. Ей было явно неудобно вот так вот сидеть, но она упрямо не меняла позы. Больше всего я удивился, когда она вдруг обратилась ко мне. Музыка в этот момент немного утихла, и я отчетливо услышал ее голос.
"Послушайте, - повторяла она. - Эй, вы! Вы что же, меня не слышите? Я с вами ведь говорю. Идите сюда. Ну что вы такой глухой!"
Я ткнул себя пальцем в грудь и сделал большие глаза.
"Да, да, - закивала она. - Идите сюда скорее".
Потом, размышляя об этом событии, я понял, что она выбрала меня из-за костюма. Отсутствие военного кителя делало меня в ее глазах как бы не совсем мужчиной. Не вполне тем, кого надо стесняться. И, значит, мне можно было доверять.
"Что это у вас на щеке? - сказала она, когда я склонил к ней голову. Царапина? Вы что, дрались?"
"Нет, просто на входе... там слишком тесно..."
"Ну хорошо, - перебила она меня. - Это неважно. Вы можете мне помочь? Послушайте, вы ведь не из академии?"
В ее голосе вдруг зазвучала тревога, но я поспешил ее успокоить:
"Нет, нет, я здесь случайно. То есть не я, а нас двое".
"Вы с девушкой?"
"Да нет. Вы все не так понимаете. Просто..."
"Неважно. - Она махнула рукой. - Если вы не с девушкой, то мне нужна ваша помощь. Вы ведь согласны?"
Она разговаривала со мной тоном учительницы. Что-то в этом тоне напоминало мне Любу, но эта девушка и вполовину не была так красива, как моя Рахиль.
"Лия была слаба глазами, а Рахиль была красива станом и красива лицем".
"Что вы молчите? Поможете мне или нет?"
"Да, конечно. А что нужно сделать?"
"Прижмитесь ко мне сзади".
"Ага, - сказал я. - То есть прижаться?"
Мы помолчали некоторое время.
"Ну да, - наконец сказала она. - Вы что, не понимаете?"
"Тут музыка слишком громкая. Мне кажется, я вас неправильно понял".
"Я говорю вам - при-жми-тесь!"
Последнее слово она проговорила по слогам. Чтобы я разобрал.
"Но мне как-то неловко..."
"Что вы говорите? Я вас не слышу. Слишком громкая музыка. Вы можете прижаться сзади ко мне?"
Я на секунду выпрямился и покрутил головой в поисках Гоши-Жорика. Он, конечно, говорил мне в больнице, что здесь будет много цып, но о том, что они так решительны, разговора у нас с ним не было.
Девушка нетерпеливо дернула меня за рукав, и я снова склонился к ней.
"У меня сзади на платье отлетела пуговица, - сказала она. - Я не могу идти к выходу и держать все это рукой. Слишком заметно. Прижмитесь ко мне, как будто танцуете "летку-еньку", и мы дойдем до двери. Вы ведь знаете, как танцевать "летку-еньку?"
"Но это не "летка-енька", - сказал я. - Это вальс "На сопках Маньчжурии".
"Неважно. Слушайте, какой вы привередливый! Я же не говорю вам "танцуйте". Я говорю - "как будто танцуйте". Вы прямо такой буквоед. Никто ведь не просит вас брыкать ногами. Как вас зовут?"
"Слава".
"Очень приятно, Слава. Меня зовут Вера. Итак, вы готовы? Сейчас я поднимусь. На счет "три" делаете шаг мне за спину, и мы начинаем движение. Договорились? Кивните мне".
Я кивнул.
"Раз, два, три".
Она вскочила, и я, как оловянный солдатик, шагнул ей за спину
"Хорошо, - сказала она. - Теперь пошли. И-и... раз-два-три, раз-два-три..."
Она отсчитывала ритм, как учитель танцев, а я старался не слишком сильно прижиматься к ее спине. Платье на ней было настолько тонким, что я не мог поручиться за нечувствительность некоторых моих собственных частей тела. Я, хоть и являл собой вот уже несколько дней олицетворенный образ страдания, но не мог отвечать за все человечество в том виде, в каком оно произошло от обезьяны. По мысли великого естествоиспытателя и путешественника Чарльза Дарвина.
